Верный меч
Шрифт:
Тем не менее, я не обижался на нее. В народе ходило бесчисленное количество историй о монахинях, взятых против воли мужчинами, которые возжелали их, прежде чем те приняли свои обеты. Часто такие люди приходили в монастырь, симулируя болезнь или другую беду, чтобы получить приют; иногда они приходили в одиночку, иногда их было несколько. Детали менялись от рассказа к рассказу, но все сводилось к одному: оказавшись в доме Божьем, злоумышленники не теряли времени даром и сразу направлялись к настоятельнице или туда, где монахини собирались вместе в это время дня, и так же быстро похищали свою жертву.
Поэтому я не сердился на опекавшую меня Бургинду, хотя и делал все возможное, чтобы не замечать ее. Однако, мои мысли не были обращены ни к одной из здешних монахинь, я эту ночь я думал только об Освинн. Меня беспокоило то, что я уже не видел ее лица, словно мои воспоминания о ней уже начали стираться.
Позади послышались громкие голоса. Оглянувшись через плечо, я увидел, как Уэйс пытается протиснуться мимо монахини, решительно вставшей у него на пути.
— Дай пройти, — говорил Уэйс, и даже со своего места я видел усталость в его глазах.
Я выпрямился и повернулся к двери. Бургинда взглянула на меня, потом снова на Уэйса, прежде чем неохотно отодвинуться в сторону и, без сомнения, решив, что с нами обоими она точно справиться не сможет.
— Я думал, ты спишь, — сказал я ему.
Я дождался, пока он и Эдо поднимутся наверх, прежде чем выйти наружу, и не ожидал увидеть никого из них до утра.
— Я вышел отлить, — сказал он. — А ты что здесь делаешь?
— Думаю, — ответил я и снова повернулся к монастырю и трем темным башням церкви, словно гигантские столбы подпирающим темный свод небес. — Я не ступал на землю монастыря с тех пор, как мне исполнилось тринадцать. Теперь мне кажется, что время повернуло вспять.
Уэйс ничего не ответил. Что из сказанного мной он понял?
— Мне было всего семь лет, когда дядя отдал меня монахам, — продолжал я. — Он был единственным, кто остался от моей семьи после смерти отца.
Конечно, я рассказывал все это Уэйсу и раньше, но это было давно, и я не знал, помнил ли он мою историю. Во всяком случае, он не прерывал меня.
— Наверное, это было самое лучшее, что он мог сделать для тебя, — сказал он наконец.
— Возможно, — согласился я. — Хотя я сам тогда так не думал.
— Уверен, что и потом тоже.
Я кивнул.
— Ты сам все знаешь.
— Почему ты вспомнил об этом сейчас?
— Я подумал, насколько наша жизнь не зависит от наших усилий. Смерть отца, и все, что случилось потом. То, что произошло в Дунхольме и привело нас сюда.
— Ну и что?
— Может быть, это просто случайность? — спросил я и не мог не услышать горечь в своем голосе. — Разве все это могло произойти по воле Божьей?
Он бросил мне предостерегающий взгляд.
— Мы должны верить, — сказал он. — В противном случае все будет вообще бессмысленно.
Я потрогал крест, висевший на шее. Конечно, он был прав. Все на этой земле было предопределено Богом, хотя иногда это было трудно понять. По крайней мере, в этой мысли я находил одно утешение: Он помнил обо мне, несмотря на все, что произошло.
— И вот Он привел меня сюда, — пробормотал я. Я снова посмотрел через сад на колокольню, сомневаясь, должен ли я произнести то, что вертелось у меня на языке. — Просто я думал, — сказал я. — Что было бы, если бы я вернулся.
— Ты откажешься от меча? — спросил он с кривой ухмылкой. — И пострижешься в монахи?
Он говорил, совсем как Радульф несколько часов назад. Напрасно я упомянул при нем о монастыре.
— Не сейчас, — сказал я, стараясь не показывать раздражения. — Не скоро, но когда-нибудь, да.
Улыбка исчезла с его лица. Может быть, сначала он не понял, насколько серьезно я говорил, но теперь до него дошло. Мне часто трудно было понять, что думает Уэйс, и очень редко он позволял другим, даже самым близким людям, узнать его истинные чувства.
— Я тут подумал кое о чем, — сказал он через некоторое время. Он оглянулся на Бургинду, стоявшую в десяти шагах позади нас, и понизил голос. — О Мале и обо всем остальном. И я уверен, несмотря на дружбу с Гарольдом Годвинсоном, он не может быть предателем.
— Что заставляет тебя так говорить? — спросил я.
— Потому что иначе, он не оборонял бы Эофервик от английской армии.
Действительно, среди всех волнений мы совсем забыли об этом факте. Конечно, для Мале не было никакого смысла строить заговоры вместе с Эдгитой, когда ему самому угрожали ее соотечественники в Нортумбрии, когда его собственная жизнь находилась в опасности. Что, если мы пытаемся найти преступный умысел там, где его нет и в помине, где всему можно найти самое простое объяснение?
Но даже, если Мале не замышлял предательства, я все равно чувствовал себя неловко. Здесь было слишком много непонятных для меня вещей.
— Ты говорил с Эдо? — спросил я.
— Нет, — ответил он. — Как думаешь, мы должны извиниться перед капелланом?
— Может быть.
После того, что Гилфорд наговорил нам вчера вечером, эта идея не казалась мне заманчивой.
— Он нам не враг.
— Откуда нам знать? — спросил я и когда понял, что Уэйс не собирается отвечать, сказал: — Чем дольше мы находимся в его обществе, тем меньше я ему доверяю.
Я подумал о той ночи в Лондоне около церкви Святого Эдмунда. Тогда я был абсолютно уверен, что это он, и только потом убедился, что ошибся. Но теперь я видел, как много священник скрыл от нас, и подумал, что в ту ночь он все-таки мог оказаться около церкви. Что делать, если мои инстинкты не обманывали меня? И что все это могло значить?
— Все, что мы можем сделать, это выполнить задание Мале, — сказал Уэйс. — После того, как мы вернемся в Эофервик, все наши дела с ним будут закончены. Мы будем свободны делать, что хотим, и заботы Мале нас касаться уже не будут.