Верный меч
Шрифт:
В горле пересохло. Я не решил заранее, что буду с ним делать. Мог ли я осмелиться и забрать его с собой, чтобы вернуть позже, или прочитать сейчас? Здесь было достаточно света — по крайней мере, до тех пор, пока луна не скроется за облаками — но чем дольше я оставался, тем сильнее рисковал. Но если я заберу письмо, я должен быть уверен, что смогу вернуть его, прежде чем капеллан заметит пропажу. А это означало, что мне придется проделать все еще раз.
Я бросил взгляд в сторону священника, но он спал крепко. Медленно дыша, я начал развязывать кожаный шнурок. Узел был простым, как только я ослабил первую петлю, остальные развязать оказалось легко. Затаив дыхание, я начал раскатывать свиток.
И почувствовал спазм отчаяния в животе. Там, где я ожидал найти аккуратно выведенные черными чернилами строчки, не было ничего. В нижней части страницы я потрогал пальцем затвердевшую лужицу красного воска, с вытесненной буквой «М» — острые вершины, затейливо изогнутые ножки — но над ней ничего.
Возможно, капеллан подменил свиток другим, но зачем ему это делать? Или существует еще один? Тем не менее, я хорошо запомнил пергамент, это был тот самый.
Я покосился на страницу, поворачивая ее в тусклом лунном свете, и, развернув последние несколько дюймов, похолодел от волнения. Я увидел два слова, написанных по-латыни неуверенной рукой: должно быть, это была рука Мале, потому что любого другого писца погнали бы со службы за такой почерк.
«Tutus est».
Все, что было написано. Я прочитал снова, чтобы убедиться, что понял правильно, потом перевернул лист и проверил, что на другой стороне нет ничего, что я мог пропустить. Больше ничего. Только два слова.
Tutus est. «Это безопасно». Но что это значило? Может быть, он писал об Эофервике, но почему он не указал название города, и как он мог быть уверен, что там безопасно?
Священник глубоко вздохнул во сне и снова зашевелился, напугав меня. Его лицо было прижато к тюфяку, седые волосы свисали на глаза. Его тело скрючилось, словно у горбуна, лоб сморщился, словно в мучительных раздумьях; он пробормотал несколько английских слов. Затем он расслабился, его дыхание замедлилось и выровнялось.
Я стоял неподвижно, наблюдая за ним, пока не убедился, что он действительно спит. Но больше оставаться здесь не стоило. Я получил все, что хотел, даже если и не понял, с чем имею дело.
Я свернул пергамент в трубочку, завязал как раньше или как можно более похожим узлом, и положил туда, где нашел его. Снаружи закричала сова, и я воспринял это, как предложение убираться отсюда. Я вспомнил, что мешок Гилфорда лежит на полу, и позаботился, чтобы не наступить на него.
У двери я остановился, проверяя, что не оставил следов, которые завтра могут выдать мой визит. Потом, медленно закрыв дверь, пересек лестничную площадку и вернулся в свою каморку.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
На следующее утро я проснулся позже обычного; сняв ставни, я увидел, что мир вокруг залит светом и солнце поднялось уже высоко. Я оделся быстро, как мог, накинув тунику поверх рубашки и натянув чулки, и спустился вниз.
Все сидели вокруг стола, и приветствовали меня, когда я направился к ним. Сегодня нам дали больше еды: маленькие лепешки хлеба и сыра, и так же угри, соленые и вяленые, возможно, добытые из реки самими монахинями. Это было щедрое угощение, особенно если учесть, что в эти зимние месяцы, они сами не получали ничего до полуденной службы.
Я собрался присесть с ними, когда понял, что священника здесь нет.
— Где Гилфорд? — спросил я, оглядываясь по сторонам, чтобы убедиться, что я не пропустил его.
Мысль, что он может до сих пор оставаться в постели, казалась невероятной.
— Он пошел поговорить с Эдгитой, — сказал Уэйс. — Видимо, она вернулась из Винчестера сегодня утром. За ним пришла одна из монахинь.
Наконец она была здесь, женщина, ради которой мы проделали весь этот путь.
— Когда это было?
Уэйс пожал плечами и посмотрел на остальных.
— Недавно, — сказал он. — Немного погодя мы услышали, как ты поднялся с постели. Мы подумали, что ты, должно быть, услышал их.
— И ты не подумал пойти с ним? — после всего, о чем мы говорили накануне, я ожидал, что они будут внимательно смотреть за Гилфордом, особенно, когда дело касается его секретов с Эдгитой.
Tutus est, вспомнил я. Только она и Мале знали, что означают эти слова.
— Он сказал, что будет говорить с ней наедине, — вмешался Эдо. — Он не позволил никому из нас пойти с ним.
— Куда он пошел?
По крайней мере, Гилфорд ушел только что.
Эдо и Уэйс покачали головами, и я выругался про себя. Они должны были разбудить меня, я бы проследил, чтобы священник не оставался без присмотра. Но потом я заметил, как неуверенно Филипп косится на своих товарищей.
— Вы знаете, не так ли? — спросил я их, подозревая, что они не разбудили меня специально. — Куда он пошел?
Они обменялись взглядами, как будто не зная, говорить ли мне, но Филипп, видимо, первым понял, что я не отступлю, потому что сказал:
— Они пошли в личные покои Эдгиты.
— И где они?
— На верхнем этаже дормитория… — начал он, но не успел сказать что-либо еще, потому что меня осенило.
Трое из них бывали здесь раньше. И должно быть, им было известно об Эдгите: кто она такая сейчас и кем была раньше. Я почувствовал себя дураком. Почему я не замечал?
— Значит, Мале не в первый раз посылает вас сюда, так? — сказал я. — Когда ты собирался сообщить мне это?
— Мы не думали, что это важно, — угрюмо буркнул Радульф.
Я встретил его взгляд. С самой нашей первой встречи он испытывал мое терпение, и, признаюсь, сейчас у меня не оставалось к нему никаких добрых чувств.
Я шагнул к нему, он поднялся со скамьи, чтобы встретить меня, но прежде, чем он успел поднять руку, чтобы защититься, я схватил его за ворот туники. Я слышал протестующие голоса Филиппа и Годфруа, стук дерева о камень, когда они, вскочив, опрокинули свои табуреты, но не обратил на них внимания.
— Что ты знаешь о делах священника с Эдгитой? — потребовал я.