Верный меч
Шрифт:
— Эдгита… — кажется, капеллан старался ее успокоить. Но его перебили.
— Heis mi nwer! — Сказала Эдгита.
— Он мой муж, — прошептал Эдо, хмурясь от напряжения.
— Что? — я говорил слишком громко, и он махнул на меня рукой.
Это было совсем не то, чего я ожидал. Мой муж. Мужем Эдгиты был Гарольд, так что же Гилфорду было нужно от узурпатора?
— Hit is ma thonne twegra geara faece, — крикнула она. — For hwon waere he swa langsum?
— Два года, — перевел Эдо. — Что-то про то, что прошло больше двух лет. Остального я не разобрал.
После вторжения прошло больше двух лет, подумал я. Не это ли она имела ввиду?
— Thu bist nithing, — закричала женщина, потому что священник попытался протестовать. — Thu and thin hlaford!
Nithing. Это слово было знакомо. Разве сам священник не использовал его совсем недавно?
— Что она сказала? — Спросил я Эдо.
Он покачал головой, глядя на дверь. С другой стороны послышались шаги.
— Быстро, — прошипел он. — Уходим.
Я повернулся и шагнул к лестнице, но совсем позабыл о столе за спиной. Я врезался прямо в него, и он со скрежетом проехал по половицам. Проклиная свою глупость, я наклонился вперед. Прежде, чем я успел выпрямиться, дверь распахнулась.
На пороге стоял Гилфорд.
— Танкред, — сказал он. — Эдо. — несколько мгновений он казался смущенным, потом на его лице отразился гнев. — Я же приказал вам остаться.
Я не собирался обращать на него внимание, но за его спиной появилась жена клятвопреступника: женщина средних лет, достаточно привлекательная для своего возраста. Невысокая и хрупкая, с молочно-белым лицом и длинной, изящной, как у лебедя шеей. Было нетрудно понять, что такой человек, как Гарольд Годвинсон, находил в ней. Но сейчас ее глаза были полны слез, щеки были мокрыми и блестели при свете свечей; сам того не желая, я почувствовал внезапный укол жалости к ней. Что ей наговорил священник, если вверг ее в такую печаль?
Потом я увидел, что она прижимает к груди лист пергамента с закрученными краями, словно стремящимися вновь принять форму свитка. Это должно было быть то самое письмо, которое я прочитал в комнате священника вчера ночью. Неужели это оно так огорчило ее?
— Почему вы здесь? — Гилфорд говорил требовательно. — Вы подслушивали?
Я колебался, пытаясь придумать причины для присутствия здесь, но ничего не шло на ум. Молчание затянулось, и я чувствовал, что пора сказать хоть что-нибудь, чтобы прервать его, когда снизу раздались тревожные крики. Я посмотрел в сторону лестницы и встретился взглядом со старой Бургиндой. Она указывала на нас, а рядом с ней стояла Синхильд, настоятельница, ее глаза неотрывно глядели на нас.
— Вы, — обратилась она к нам. Она чуть приподняла полу рясы спереди и поднялась по каменным ступеням, волоча подол за собой. Бургинда следовала за ней. — Вам нельзя здесь находиться. Этот дом предназначен только для сестер.
— Миледи… — я решил протестовать, хотя, по правде говоря, не знал, что сказать дальше.
Разве я мог признаться ей, почему мы здесь находимся, и удовлетворит ли ее мое объяснение в любом случае?
Она поднялась на верхнюю ступеньку, не глядя в сторону дальней комнаты.
— Гилфорд, — произнесла она по-французски, несомненно, для того, чтобы мы все поняли ее слова. — Вы знаете, что мужчины не допускаются в жилье монахинь.
— Я не разрешил им идти за мной, — сердито сказал он, глядя на меня. — Я не знаю, что они здесь делают.
У нижней площадки лестницы начали собираться монахини, и я увидел среди них круглолицых сестер.
— Я не говорю о них, — казалось, настоятельница говорит с нашкодившей собакой. — Вы тоже не можете находиться здесь. Здесь не место для любого мужчины, даже для священника.
Она прошла мимо меня и Эдо к Эдгите, по лицу которой все еще текли слезы, потом снова посмотрела на нас, положив руку на плечо леди.
— Вы посмели нарушить покой монахинь, находящихся под моей защитой, — произнесла она, повысив голос. Сейчас она обращалась ко всем нам, ее глаза, обращенные на Эдо, затем на Гилфорда и, наконец, на меня, сверкали огнем. — Вы посмели явиться сюда и нарушить мир этой обители.
— Minhlaefdige… — я подумал, что голос Гилфорда звучит почти умоляюще.
Настоятельница не дала ему договорить.
— В этом доме установлен свой порядок, — она возвысила голос, заставляя капеллана замолчать. — И пока вы здесь, вы будете уважать этот порядок.
Я склонил голову. Никто не проронил ни слова: ни я, ни Эдо или капеллан, ни монахини, стоявшие у подножия лестницы.
— Сейчас, — продолжала настоятельница, — возвращайтесь в свой дом, пока я решу, как следует с вами поступить, и считайте, что вам повезло, раз вас не выгнали отсюда немедленно.
Священник низко поклонился Эдгите. Ее лицо покраснело, и мне показалось, что она готовится заплакать снова, но она сдержалась. Вместо этого она сжала пергамент, комкая его в руке, и бросила его священнику, с вызовом глядя ему в лицо.
— Идите, — сказала Синхильд.
День не был теплым, но мне вдруг стало душно в этой комнате.
— Мои извинения, миледи, — сказал я настоятельнице, уходя.
Но я не решился снова встретиться взглядом с этими огненными глазами и с гневом Божьим, горевшим в них.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
За оставшуюся часть дня священник не сказал нам ни слова. Ближе к вечеру прибыла одна из монахинь с известием, что настоятельница хочет с ним поговорить, и он ушел, чтобы встретиться с ней. Мне было интересно, что они обсуждают так долго, потому что вернулся он уже затемно.
Пока Гилфорд отсутствовал, я снова переговорил с людьми Мале, чтобы выяснить, что еще они знают. Оказалось, что очень мало. Как я и думал, Мале отправлял их сюда не в первый раз, и имя Эдгиты было им известно. Но с другой стороны оказалось, что они действительно не знают, кто она такая — что она была когда-то женой узурпатора — это стало для них полной неожиданностью. Но все же я не мог доверять им полностью; мне было не по себе от мысли, что они все это время скрывали от меня важные сведения.