Верный муж (сборник)
Шрифт:
Ответить сил не нашлось, и Надя просто кивнула.
Смотреть на него не хотелось. Почему? Глупость какая-то – пыталась убедить она себя. И вправду – разумно. Что тут возразишь? Мама у себя, сиделка при ней, Надя может ездить хоть каждый день – возить дорогие лекарства и деликатесы – никто ее в этом не ограничивает. Никто слова не скажет. Ну почему, господи, опять такая тоска? И опять обида? Ведь человека и упрекнуть не в чем, а горько так, что хоть из дома беги.
Потом взяла себя в руки, как ей казалось.
– Да, Гриша, ты, как всегда, прав.
Услышал ли
Стала подыскивать сиделку, почти нашла, а тут… Тут мама и умерла.
Почему Надя так мучилась от чувства вины? Почему ей казалось, что маму она предала, согласившись с мужем, с таким правильным и разумным?
А потом, спустя полгода после маминых похорон, подумала: «Слава богу, что мама о моем предательстве не узнала. О том, что я нашла сиделку и не собиралась ее забирать к себе».
Даже в трагической ситуации она умела найти что-то положительное, себя и его оправдать, выписать индульгенцию?
Дальше. Был у Григория Петровича единственный друг, еще со школьных времен. Хотя дружбой назвать это было сложновато. Виделись они с этим Сашей Веденским раз в год, а то и реже. Людьми были разными – просто два полюса. Веденский был байдарочник, походник, путешественник. К деньгам относился не просто легко – небрежно. Жил как аскет – ни машины, ни дачи. Однокомнатная, запущенная хрущевка, в которой не было даже телевизора – Саше он был ни к чему. Жен бывших у него было множество и детей достаточно – трое или четверо. Со всеми женами и детьми Веденский дружил и активно общался. Жены его, кстати, были как с одной грядки – такие же безалаберные растеряхи, веселые и беззаботные. И дети такие же. Яблоня от яблони, как говорится. Дочки разводились и рожали очередных детей, сын торчал то в Якутии, то на Сахалине. Жены снова выходили замуж и дружили уже семьями.
Веденский и Григорий Петрович встречались у метро «Юго-Западная» и ехали на кладбище – их родители лежали рядом. Потом заходили в какую-нибудь шашлычную и стариков поминали. Платил всегда Григорий – у Веденского денег не было никогда. Хотя он всегда начинал жарко препираться и совал свои смятые рубли.
Григорий Петрович учил Сашку жизни – пора бросить бродяжничать, жениться на порядочной женщине, сделать в квартире ремонт и купить наконец себе «приличное пальто».
Все это Веденский выслушивал спокойно, с неизменной улыбочкой на лице. А когда начиналось про пальто, не выдерживал и взрывался.
– Да не нужно мне твое пальто! – орал он, хватал свою задрипанную куртешку, громко бросал: – А пошел ты! – и хлопал дверью кафешки. Тоже не тихо.
Они не созванивались по многу месяцев. А потом, ближе к сентябрю, когда обычно собирались в Востряково, кто-то звонил первый, и как ни в чем не бывало договаривались о встрече.
Однажды приехали к ним. Сашка с усмешкой бродил по квартире и качал головой: «Кучеряво, ребята, живете!»
И они почему-то смущались, словно было в этом что-то неприличное.
Казалось, что Сашка осуждал их за цветной телевизор, румынскую стенку и голубой унитаз.
Надины пироги ел и нахваливал:
– Вот, Гриня! Умеешь ты в жизни устраиваться!
Надя не уловила тогда в этих словах второго смысла или двойного дна – ну, смущается человек, нелепый и неустроенный. Чувствует свою неприкаянность в уютном и сытом семейном дому.
А теперь поняла – не ирония это была, не подколка, а чистая правда.
Потому что муж ее именно устроился. Тепло и разумно. А Сашка Веденский жил по-другому.
И Надя каким-то седьмым, истинно «бабским» чутьем чувствовала, что муж ее завидует Сашке. Вот только чему – понять не могла. Может, его свободе? Нет, не в обычном, бытовом смысле. Да и какая свобода? Куча детей, жен, все давно смешалось в какой-то дикий и малопонятный, вечно бурлящий коктейль разводов, рождений детей и внуков, похорон, бесконечных смешных адюльтеров и истинно драматических историй. Все постоянно названивали друг другу, рыдали, жаловались, делились и… любили друг друга. Вот точно – сплетен и интриг в Сашкиной семейке не было.
Когда Веденский сломал позвонок – естественно, во время очередного восхождения, и прогнозы врачей были весьма и весьма невеселые, все эти жены и подруги, собственные дети Веденского и чужие по крови крутились возле него дни напролет в больничной палате.
– Дайте поспать! – орал Сашка, но было видно, что все эти хлопоты и заботы его страшно умиляют.
А уж когда встал вопрос, куда везти болезного после больницы, дело чуть не дошло до драки. Одна из бывших кричала, что квартира ее просторней, другая пыталась всех убедить, что так, как она, не готовит никто, а Саше нужно горячее и калорийное питание. Третья доказывала, что отвезти его нужно точно к ней, поскольку живет она за городом, в Подлипках, где воздух, сосны, ну и так далее.
Какая-то дама, судя по всему из любовниц, верещала, что медработник и уж уколы, да и массаж…
Никто не собирался Сашку спихнуть или пристроить. В результате увезли его, по его настоянию, домой и уход распределили.
Так чему мог завидовать Надин серьезный и положительный муж? Всеобщей любви? Да нет, вряд ли. Вряд ли он в этом нуждался. Вечной нехватке денег, неустроенному быту?
В чем была Сашкина свобода? В мыслях? Ну это еще вопрос – в диссиденты он не подался, власть, конечно, поругивал – впрочем, как все. Но в глобальном смысле его интересовали горы, леса, охотничьи домики, сплавы по бурным речкам, песни Визбора и Городецкого, непромокаемые ветровки и сапоги, а еще спиннинги зарубежного производства.
И все-таки он был свободен, потому что ему всего хватало, потому что он был вполне доволен жизнью, и еще почему-то, что было известно только ему.
В корсете Веденский пролежал полтора года и при этом ни минуты не унывал. Начал строчить какие-то записки – что-то вроде дневника, про горы и про любовь. И как ни странно, это оказалось очень любопытным, остроумным, познавательным и даже интересным. Записками этими заинтересовался один журнал, и Сашка возомнил себя писателем.
Говорил, не встанет, будет, как Николай Островский, писать лежа. И опять веселился.