Вертолетчик

Фролов Игорь Александрович

Столик для летчиков накрыли у самого входа, генерал же со свитой принимал пищу в глубине своего вагона, за перегородкой.

— Коньячок накатывают, — потянул опытным носом командир экипажа капитан Божко.

— Ну и ладно, — сказал штурман лейтенант Шевченко. — А мы вечером нажремся, да, Фрол?

— Я вам нажрусь, — погрозил кулаком командир. — Учения вот кончатся…

Он хотел сказать еще что-то, но тут к ним подошла официантка.

Под знаком официантки проходит вся жизнь военного авиатора. Красивая женщина и вкусная еда, ну или просто женщина и просто еда — все, что нужно летчику кроме неба (само собой, когда семья далека). Конечно, официантки бывают разные,

но не забывайте — сейчас к ним подошла генеральская официантка! Она была сама нежность и мудрость, она была тонка и светла, она пахла свежестью, и в то же время от нее веяло теплом и обещанием неги, а голос ее был голосом богини, влюбленной в этих трех смертных героев. Точнее — в двух, потому что в те мгновения, когда она, стоя подле, спрашивала, что желают товарищи офицеры — хотят ли они уху, грибной суп, эскалоп, кисель брусничный? — борттехник Ф. почувствовал себя не человеком, а псом, которого посадили за стол из жалости или по ошибке. Он вдруг увидел свои руки на белой скатерти — в царапинах от проволоки-контровки, красные и опухшие от купаний в ледяном керосине, с въевшимися в морщинки и трещинки маслом и копотью, — при том что у командира и штурмана руки были белые и мягкие, как булочки, очень человеческие руки. Он убрал свои под стол, на колени, словно они были когтистыми грязными лапами. Но запах керосина, который щедро источал его комбинезон и который вдруг стал невыносимо резок, словно животное от страха вспотело керосином, — этот запах нельзя было спрятать под стол. И когда она обратилась к грязному псу — что желает он? — пес промямлил, что будет то же, что и товарищ капитан…

А когда она принесла поднос и расставляла тарелки, то наклонялась к каждому из них так, словно наливала им благодати, переполняющей ее грудь. И так близко была эта покоящаяся в глубоком вырезе грудь, что у сидящих непроизвольно открывались рты навстречу ей…

Борттехник Ф. так и не запомнил, что он ел. Отобедав, члены экипажа долго не могли уйти от стола. Что-то перебирали в портфелях, перекладывали из кармана в карман ключи, смотрели на часы, хмурясь и качая головами.

Но она больше не вышла к ним.

Курили на улице в ожидании высоких пассажиров.

— Когда я прилетаю из командировки, — говорил командир, блаженно выдыхая дым, — жена первым делом наполняет ванну. Она кладет меня туда, притапливает слегка, и смотрит — если мое хозяйство всплывает, значит, я ей изменил. Пустой прилетел, то есть. Но сегодня прилечу с полными баками…

— А я, — сказал штурман, — обязательно до генерала дослужусь. И такой же поезд заведу…

«А я, — подумал борттехник, — сегодня ночью, глядя на родинку на ее груди…»

Вдруг полетел снег, мягкий и свежий как ее волосы.

Уроки на льду

После обеда они повезли генерала на пограничную заставу. Застава была на самом берегу Амура. Сели на амурский лед. Генерала увез уже ждавший их уазик. Летчики вышли погулять по сине-зеленому, шершаво прочесанному ветром и снежной крупой льду.

Командир проводил урок:

— Учитесь, авиалейтенанты, пока я жив. Старайтесь без нужды не садиться на лед в сугробах. Под снегом лед может быть тоньше. И на молочный лучше не садиться. Вот такой цвет и прозрачность говорит о его крепости. Двадцать сантиметров такого льда держат тонну на точку приложения, хотя лучше долго не стоять… Тут, кстати, не очень толстый, вон китаезы рыбу ловят… — он показал рукой в сторону китайского берега.

Борттехник Ф., прищурившись, всмотрелся, увидел несколько неподвижных фигурок на льду. До них было не так далеко. «Вот он — Китай,

рукой подать…» — подумал борттехник.

— Хотите фокус? — вдруг сказал Божко и, набрав в грудь воздух, крикнул: — Ни хао ма, желтые братья? — и помахал китайцам рукой.

Китайцы задвигались, встали, тоже замахали руками, что-то закричали, потом один из них повернулся спиной к советскому берегу, снял штаны и нагнулся.

— Что ты им сказал, Степаныч? — спросил лейтенант Шевченко. — Что-то неприличное?

— Да нет, просто спросил, как у них дела, — засмеялся командир. — Неприветливые они, эти братья навек. А сами по вечерам Пугачеву крутят…

Домой возвращались уже затемно. Шли под ясным звездным небом, внизу на черной земле россыпями угольков тлели поселки, в кабине тлела красная подсветка приборных досок.

— Люблю я нашу жизнь вертолетную, — сказал командир. — Покажет она тебе прекрасную женскую грудь, ты разомлеешь, думаешь, и дальше все такое же… И тут тебе показывают жопу старого китайца…

Дао борттехника

В Белогорск пришла настоящая весна. Днем вовсю таяло, ночью подмораживало, и утром экипаж шел к вертолету, ломая ботинками хрустальные лужи. Парашютисты ныряли в небо как в море, парили в нем, как аквалангисты над голубой бездной, и вертолет нарезал над ними круги, как сытая акула. Борттехнику Ф., закрывающему дверь за крайним, казалось, что в такое небо можно прыгать без парашюта — резвясь, как дельфин, плавно опустишься на дно.

И в один из таких журчащее-бликующмх дней, уже под вечер, когда три командировочных вертолетчика, закончив работу, явились в гостиницу с намерением помыться, переодеться в «гражданку» и действовать по плану вечернего отдыха, — командира позвали к телефону. Звонил командир эскадрильи майор Чадаев (а, может, и Чаадаев, хотя майор почему-то отрицал эту знаменитую удвоенность). Комэска сообщил, что командировка закончена, их меняет другой борт.

— Завтра отработаем и после обеда — домой, — сказал командир. — Нашу эскадрилью на месяц в Торжок отправляют перед Афганом, переучиваться на «эмтэшки» — Ми-8 модернизированный транспортный. У него в отличие от нашей «тэшки» движки мощнее, пылезащитные устройства на них, вспомогательный турбоагрегат для запуска, «Липа» от ПЗРК, рулевой винт не тянущий, а толкающий… Короче, и летчикам и техникам осваивать надо.

— А в Афган когда? — спросил борттехник Ф.

— Считай, — начал загибать пальцы командир, — месяц переучки, потом отпуск, вот и лето прошло, значит, осенью. Там еще месяц подготовки в горах и пустыне, в Узбекистане…

Ночью борттехник плохо спал. Война из разговоров и рассказов на ней побывавших — а побывал почти весь полк, за исключением лейтенантов нового набора, — эта жаркая война становилась реальностью. Он думал, что будет врать маме, а врать ей нужно было обязательно, потому что она могла дойти до министра обороны и выше, она, дай ей волю, могла вообще прекратить войну…

Утром они проснулись от белой тишины. Борттехник подошел к окну. Валил такой снег, что не было видно улицы — одна мельтешащая белизна.

— …Снег идет и все в смятеньи: убеленный пешеход, удивленные растенья! — радостно продекламировал борттехник.

Он радовался, что с утра не надо работать, и вообще, снег сегодня даст им выходной, а завтра — домой.

И тут командира позвали к телефону. Через пять минут он вернулся и сказал:

— Чадаев звонил. Перевал закрыт, ни мы к ним, ни они к нам. Экипаж сюда поездом едет. И мы должны сегодня поездом, завтра в Торжок убываем.

— А как же борт? — удивился борттехник Ф. — Я же ответственный за него!