Весь невидимый нам свет
Шрифт:
— Может, вы возомнили себя важной особой?
Вернер за спиной мнет фуражку, чтобы унять дрожь:
— Нет, герр доктор.
Гауптман складывает салфетку.
— Вы сирота, Пфенниг, у вас нет покровителей. Я могу сделать из вас что захочу. Смутьяна, преступника, взрослого. Могу отправить вас на фронт и проследить, чтобы вы мерзли в окопах, пока русские не отрежут вам руки и не затолкают их в вашу глотку.
— Да, герр доктор.
— Вас отпустят из школы, когда школа будет к этому готова. Не раньше. Мы служим
— Да, герр доктор.
— Сегодня вечером вы придете в лабораторию. Как всегда.
— Да, герр доктор.
— Больше никакого шоколада. Никаких привилегий.
В коридоре, закрыв за собой дверь, Вернер прижимается лбом к стене и видит последние отцовские минуты. Кровля оседает, под щекой — каменный пол, череп трескается. Я не могу вернуться домой, думает он. И не могу остаться.
Исчезновение Юбера Базена
Мари-Лора идет вслед за ароматом супа через Пляс-оз-Эрб и держит горячий судок перед нишей позади библиотеки, пока мадам Манек стучит в дверь.
— Где мсье Базен? — спрашивает мадам.
— Наверное, куда-нибудь перебрался, — отвечает библиотекарь, не слишком успешно пытаясь скрыть неуверенность.
— Куда мог перебраться Юбер Базен?
— Не знаю, мадам Манек. Извините, мне холодно тут стоять.
Дверь хлопает. Мадам Манек чертыхается. Мари-Лора вспоминает истории Юбера Базена: скорбных чудищ, слепленных из морской пены, русалок с рыбьими хвостами, романтику английских осад.
— Он вернется, — говорит мадам Манек не столько Мари-Лоре, сколько себе.
Однако на следующий день его по-прежнему нет. И на следующий тоже.
На очередную встречу клуба приходит лишь половина участниц.
— Они думают, что он нам помогал? — шепчет мадам Эбрар.
— А он нам помогал?
— Вроде бы он доставлял сообщения.
— Какие сообщения?
— Это становится слишком опасно.
Мадам Манек расхаживает по кухне. Мари-Лора почти физически ощущает жар ее отчаяния.
— Тогда уходите! — шипит она. — Уходите все!
— Ну зачем так? — говорит мадам Рюэль. — Мы просто сделаем перерыв на неделю или две. Подождем, пока все не успокоится.
Юбер Базен с его маской, с его мальчишеской живостью и запахом давленых насекомых изо рта. Куда, гадает Мари-Лора, немцы забирают арестованных? В «пансион», где держат папу? Почему оттуда пишут письма про замечательную еду и мифические деревья? Жена пекаря говорит, арестованных отправляют в лагеря, в горы. Нет, уверяет жена зеленщика, их везут на нейлоновые фабрики в Россию. Мари-Лоре представляется, что эти люди просто исчезают. Солдаты набрасывают мешок на голову тому, кого хотят убрать, пропускают через него электричество, и человека нет. Он перенесся в какой-то другой мир.
Город, думает Мари-Лора, медленно превращается в макет на шестом этаже.
Все отравлено
В столовой повесили шелковые полотнища с лозунгами. Они гласят:
Упасть — не позор. Позор — не встать.
Будьте стройны и поджары, быстры, как гончие, жестки, как дубленая кожа, тверды, как крупповская сталь.
Каждые несколько недель очередной преподаватель исчезает, засосанный машиной войны. Появляются новые — пожилые, пьющие. Все они какие-то увечные: кто-то хромает, кто-то слеп на один глаз, у кого-то лицо перекошено после апоплексического удара или после прошлой войны. Кадеты относятся к ним без уважения, преподаватели, в свой черед, быстро выходят из себя. Вернеру кажется, что вся школа — граната с выдернутой чекой.
Что-то странное происходит с электричеством. Оно выключается на пятнадцать минут, затем напряжение прыгает. Стрелки часов бегут быстрее, лампочки вспыхивают и лопаются, засыпая коридоры мягким дождем осколков. Наступают дни полной темноты: выключатели не работают, тока нет. В спальнях и душевых — холодрыга. Воспитатель приносит свечи. Весь бензин отправляют на фронт, все меньше машин въезжает в школьные ворота. Еду привозят в тележке, запряженной стареньким мулом; у него сквозь шкуру видны все ребра.
Уже не первый раз Вернер, разрезая сосиску на тарелке, видит там розовых извивающихся червяков. Форма у новых кадетов из жесткой дешевой ткани, хуже, чем у него. По мишеням больше не стреляют — нет патронов. Вернер почти ждет, что Бастиан начнет выдавать им палки и камни.
И тем не менее все новости — хорошие. «Мы на подступах к Кавказу, — сообщает радио Гауптмана, — мы захватили нефтяные месторождения, мы скоро возьмем Шпицберген. Мы продвигаемся стремительно. Пять тысяч семьсот русских убиты, потери с немецкой стороны — сорок пять человек».
Каждые шесть-семь дней те же двое бледных унтер-офицеров входят в столовую, и четыреста лиц сереют от усилий не повернуться в их сторону. Двигаются только глаза, только мысли, кадеты в уме отслеживают путь офицеров между столами, к очередному осиротевшему мальчику.
Кадет, за чьей спиной они останавливаются, изо всех сил делает вид, будто ничего не заметил. Он подносит вилку ко рту и жует. Тогда тот унтер-офицер, что повыше, кладет ему руку на плечо. Мальчик оборачивается с набитым ртом и вместе с унтер-офицерами выходит из столовой. Большие дубовые двери со скрипом закрываются, а все оставшиеся шумно выдыхают и возвращаются к жизни.