Весёлый Роман
Шрифт:
Я думал, что французы лопнут со смеху. Жюссак вскочил со своего места, бросился обнимать батю и объявил, как перевела Катрин, что эта черта полностью роднит французов с украинцами. Они все точно так же боятся своих жен.
— О, вы непростой человек, — радовался француз.
— Конечно, непростой, — отвечал батя. — Слесарь первой руки.
— Нет-нет, — смеялся француз. — Вы по уму непростой человек.
А я думал: поговорил бы он с мамой. Конечно, батя и герой соцтруда, и оснастку изобретает, а по уму ему далеко до мамы. Да и всем нам. И этим французам, наверное, тоже. Но может, правильно батя говорит, когда мама не слышит: «Бодливой
— Как там, не очень обиделись ваши французы? — спросил у меня Виля на следующий день.
— Да вроде нет.
Они, пo-моему, и в самом деле не обиделись, хотя имели для обид серьезные основания. Виля все-таки невозможный парень. Он затеял с Жюссаком такой спор, что переводчица сначала смеялась, а потом то краснела, то бледнела.
Жюссак доказывал, что марксизм-ленинизм в Советском Союзе превратился в религию, что так же, как в церкви, произносят молитвы, не вдумываясь в их содержание, по традиции, для приличия, у нас по традиции и для приличия говорят на собраниях слова о социализме, интернационализме, непримиримости идеологий.
Виля в ответ сначала довольно мирно стал доказывать, что и в идеях раннего христианства было кое-что важное и верное, если эти идеи существуют уже две тысячи лет и до сих пор влияют на судьбы людей и искусства. По его мнению, старозаветные «заповеди Моисея» были как бы уголовным кодексом того времени, нарушителям заповедей грозило немедленное и конкретное наказание в их земной жизни. Новозаветные «заповеди блаженства», заповеди Иисуса Христа — это был уже не уголовный, а моральный кодекс. Их соблюдение обусловливалось психологическими мотивами поведения верующих. Но идеи христианской религии употребили в свою пользу прежде всего те, против кого они были направлены. К самым гуманным идеям всегда присасываются паразиты. И вот сейчас к идеям марксизма-ленинизма тоже пытаются присосаться всякие паразиты, ослабить эти идеи, подточить их, свести их к религиозным представлениям.
В общем, как-то так у него получилось, что одним из этих паразитов оказался и Жюссак.
Француз не на шутку обиделся, стал кричать, что он сам марксист, что он социалист, что это варварство так разговаривать с человеком старшим по возрасту и к тому же гостем.
Разошлись они очень рассерженные друг на друга. Удовольствие от этого спора, по-моему, получила только мама. Очень ей пришлось все это по душе.
Виля подергал себя за бородку и сказал:
— После победы в Азове, а было это — следовало бы тебе знать — в тысяча шестьсот девяносто девятом году, Петр Первый отправил в Константинополь думного дьяка Украинцева. Украинцев участвовал там в мирной конференции. Там были послы всех европейских государств. Вот что думный дьяк писал Петру Первому в своем донесении: «Аглицкий посол изблевал хулу на твою высокую особу, я тогда лаял аглицкого посла матерно». После этого Украинцев просидел в Константинополе целых семь лет. Так вот, знаменитый кораблестроитель академик Крылов, выступая перед советскими дипломатами, вспомнил об этом случае и сказал так: «Надо помнить Украинцева, и если кто осмелится изблевать хулу на Советскую власть, то лайте того матерно, хотя бы он был и аглицкий премьер-министр».
Так что пусть этот француз еще радуется, что я не послушался совета академика Крылова.
Закончился первый тайм матча «Динамо» (Киев) — «Торпедо» (Москва). 1: 0 в пользу Киева. Я представил себе раздевалку, где футболисты сейчас лежат в глубоких креслах, упираясь ногами в подставки из металлических прутьев, и полощут рот минеральной водой. А между ними ходит тренер и с подъемом говорит: «Это ничего, что киевляне размочили счет. Мы имеем все возможности выиграть этот важный матч, вырвать золотое очко. Нужно только сосредоточить все силы, играть напористей…»
Но второй тайм я смотрел с пятого на десятое. У Веры. Позвонил Виктор и позвал меня.
— Тут, — сказал он, — имеется один напиток, которому тесно в бутылке. Премия. От начальника. За отличные успехи и примерное поведение. Глюк ауф.
Глюк ауф — это по-немецки «счастливо наверх». Так приветствуют друг друга немецкие горняки.
Я к ним поднялся. Пешком. Не люблю теперь лифт.
Действительно — на столе стояла бутылка. И все, что к ней полагается. Это был «Эдель кирш». Немецкая вишневая водка.
— Эдель, — сказал Виктор, — значит благородный.
Вера налила нам всем по рюмочке этого «благородного» напитка, темного, рубиново-красного цвета, крепкого, как спирт.
— Это и тебя касается, — прищурился Виктор. — Премия. Нашли.
— Они?
— Нет. Но ниточка от них потянулась. Они покупали кодеин.
Старушку-аптекаршу задушили не «хиппи». Это сделал немолодой уголовник-рецидивист, досрочно выпущенный из тюрьмы, по прозвищу Интеллигент. Действовал он всегда в одиночку. У него и были маленькие, словно детские, руки. Пронюхал, что на кодеин есть спрос.
— А что этим «хиппи»? — спросил я у Виктора.
— Ничего. Их действия, так сказать, уголовно ненаказуемы. Сообщили в институты, на работу. Пусть воспитывают. Ну, за это дело!
Мы выпили еще по рюмочке.
— Да, вот что еще я хотел у тебя спросить. — сказал Виктор. — Что там за история у вас на заводе?
— Какая история?
— Ну, говорят, девушку какую-то напоили. А она разбила голову своему парню. Из ревности. Весь город шумит. Говорят, суд был.
— Да что же это такое? — сказал я. — Сам я и был заседателем. В товарищеском суде. Но ничего подобного… При чем здесь ревность?
А что случилось? — заинтересовалась Вера. Я рассказал. В литейном цехе у нас работает такой парень — Леша Новоселов. Высокий, рыхлый, с лицом как блин. Работа у него, конечно, грустная — жарко, грязно, и оплачивают хреново.
Там, в литейном, немыслимая текучесть. Кадров. Приедет парень из села, поработает в литейном, получит киевскую прописку и перейдет на станок в механический, или в инструментальный, или просто на соседний завод. У них совсем другие условия: эркондишен, работают в белых халатах, пинцетами ставят на место транзисторы. И платят будь здоров.
Новоселов этот подошел к новенькой девочке, ученице, она там на опоках. Маленькая такая, курносая. Он стал ей говорить что-то на ухо.
Она была у нас на суде. Свидетельницей. Только как ее ни допрашивали, она все вниз смотрела и отказывалась сообщить, что он ей говорил. Но это и так понятно. В общем, он говорил, что придет к ней в общежитие. Своими словами. Она в ответ размахнулась и дала ему по морде. Леше бы утереться и уйти. Может, тогда б все как-то обошлось. Но он вместо того всей своей лапищей врезал ей сверху по курносому носику, да так, что кровь во все стороны брызгами. На суде он говорил, что не хотел этого, что оно как-то само собой получилось, что он, когда еще в школе учился, ходил в район на секцию бокса, и у него такая реакция.