Весенние игры в осенних садах
Шрифт:
– Случается, что и альпинисты срываются со скал. Однако ты в куда лучшем положении, ведь даже сорвавшись, остаешься жив-здоров и снова готов к покорению вершин.
– Все равно западло, старик. Неделя – самое большее, на что я способен. После сдают нервы. Взгляни на этих двух, – кивнул на столик, за которым сидели две фигуристые девушки, – ты их знаешь?
– Нет. И к тому же у меня нет желания заводить новые знакомства. Мне, знаешь ли, со старыми надо разобраться.
– А кто говорит знакомиться? Я спросил только, знаешь ли ты их. Нет так нет. Но ведь для старого дружбана ты мог бы…
– Кажется, мы договаривались, что зайдем в «Вавилон» выпить вина и только.
– Ну да! Так и есть. Мы сидим. Пьем вино. Да ты не нервничай. Грудь у нее что надо. Ум-м-м…
– Не заводи.
– Что, уже и поговорить нельзя? Давай – за успехи на любовном фронте. Классное вино. Вот она сейчас наклонилась – видишь? – хо-хо, вставил бы я ей пистон. Прямо здесь. На столе. И почему у нас все не как у людей? Вот в Риме – там, где киряли, там и вставляли. Благодать. А тут ходи, выискивай, к чему бы такому даму припереть. А ты заметил, как они постреливали в нашу сторону? Не заметил? Ха! А я заметил. Еще и переговаривались при этом.
– Ты кроме ебли можешь еще о чем-нибудь думать?
Олько задумался. Спустя минуту ответил:
– Могу. Но не желаю. Я ведь не писатель, как ты. О чем мне еще думать? Знаешь, для чего ебля существует? Для того, чтобы жить полноценной жизнью. А жизнь зачем? Для того, чтобы ебаться. А все остальное – всего лишь проебывание жизни. Запиши, писатель. А то я потом забуду. Вот возьми салфетку. Я уверен, эти две красавицы думают точно так же.
– Ты непременно хочешь это проверить?
– Да ладно, ведь мы пришли сюда лишь затем, чтобы выпить. Еще по бутылке?
– А мы уже две выдули? – удивился я.
– Гей! Где ты? Опустись на землю. Мы сидим здесь уже больше часа. Нормальный темп. Бармен! Красное шампанское! Два!
– Какого черта ты горланишь?
– Я знаю, что делаю. Они сейчас на нас смотрят. Не оглядывайся. Все идет по плану.
– По какому в жопе плану? Мы так не договаривались!
– План пишется на небесах. И ничего здесь не поделаешь. Так назначено быть. Ты бы видел, какими завистливыми глазами они провожали бармена! Старик, они наши! Две бутылки шампанского – и они наши. Между прочим, расскажу тебе, как я однажды закадрил деваху, которая, в свою очередь, мне целую неделю крутила динамо. Замечательный способ, может, и тебе когда-нибудь пригодится. Так вот, я подговорил одну свою знакомую, а она писаная красавица, ноги от зубов, ровные, как два рельса, и она появилась в «Вавилоне» именно тогда, когда я сидел там с Марьяной.
– С какой Марьяной? – вспыхнул я.
– А в чем дело? С чего ты кипятишься? Ты ее не знаешь.
– Ну… я просто спросил. Продолжай.
И в самом деле – почему я так отреагировал на это имя? Мало ли Марьян живет во Львове?
– И вот заходит писаная красавица. Мини-юбочка, фигура на все сто баксов, а сиськи на все двести, и, виляя бедрами, вдруг подплывает к нам и со словами: «Ну, скотина ты, Ольчик!» – отвешивает мне о-о-оглушительную оплеушину. А затем уходит.
– И все?
– А разве требовалось что-нибудь еще? Ты прикинь, что подумала Марьяна! Она подумала: блин, если он променял меня на такую кралю, значит, я для него не кто-нибудь, значит, он действительно меня полюбил… Вот как она подумала и в тот же вечер отдалась мне на Кайзервальде на скамейке. И это при том, что часом раньше не позволяла себя даже за коленку цапнуть.
– И что было дальше? Ты ее бросил?
– Как и всех остальных. Капец, они пожирают нас глазами, я иду на абордаж.
Олюсь неисправимый. Он как торпеда, которая наведена на цель. Его уже ничто не остановит. Я могу, конечно, встать и уйти, но ведь я настроился провести этот вечер здесь. Кто знает – возможно, это мой последний вечер в «Вавилоне». Что за чушь? Почему последний? «Потому что осталась неделя… неделя до восьмого августа», – шипит вкрадчивая гадючка. Я пытаюсь отогнать эту мысль, но тщетно, она зависает и жужжит возле уха. Остается напиться вволю. А Олюсь уже ведет к нашему столику девушек, знакомит, угощает, и я волей-неволей, а должен прервать свои сокровенные размышления, чтобы поддержать беседу за столом и плыть, плыть дальше
А почему, собственно, я протестую? С высоты прожитых лет именно такие вечера и развлечения припоминаются лучше всего – где пил, с кем пил, кого любил, и совсем невозможно вспомнить то, что представлялось мне самым важным – сидение за письменным столом. Может, в этом и заключен смысл жизни – поймать елико возможно удовольствий, маленьких радостей и услад, увидеть тьму-тьмущую роскошниц вживую, а не в журналах, пережить многое множество любовных романов, замешанных на скандалах, интригах, получить десяток раз в морду и каждый раз от другой, оплатить фальшивые аборты, выпрыгнуть из окна в классической ситуации «муж вернулся из командировки», получить в рожу, но уже не от дамы, а от соперника, проснуться утром и увидеть в своей постели страхолюдину, влюбляться каждую весну по сами уши и уединяться каждую осень, уразумев, что это была не настоящая любовь, пить вино с девушками, с которыми хорошо пьется и приятно болтать, к тому же не напрягаясь поиметь их, валяться на морском пляже в Болгарии или Хорватии, цедить вино и заниматься любовью на песке, заниматься любовью в море со знакомой русалкой и ни о чем не переживать, жить, как беззаботный махаон, а затем, в один прекрасный день, когда ты сполна испробовал все удовольствия, в последний раз пригубить лучший из цветов и упорхнуть в ничто. И здесь я, собственно, осознал, что уже подошел к пределу насыщения всем этим по горло, а идти по новому кругу нет никакого желания, баста, я пресыщен всем окружающим.
Зря обольщаются самоубийцы, наивно полагая, что их смерть вызовет невероятный резонанс и явится для всех потрясением и укором, неотступно преследующим их до конца жизни. Я знал, что это неправда, поэтому даже в мыслях не допускал какие-то катаклизмы с покаяниями, зато хорошо представлял комические сцены со своими бывшими любовницами, которые, узнав, что я покончил с собой в обществе прекрасной юной девушки, переживут мгновенный шок. Это будет как вспышка молнии, в свете которой их бурная фантазия вырвет из мрака небытия прорву версий, и каждая обездоленная станет утверждать, что только ей открылась истина и только ей известна подлинная причина. Иногда стоит умереть лишь ради этого похоронного фейерверка озарений.
Глава четырнадцатая
1
Сколько бы раз Марьяна не оставалась у меня на ночь, каждый раз с вечера говорила «нет», а ночью шептала «да», чтобы утром ни единым намеком не дать понять, что она делала это осознанно, а не во сне, чудном сне, сказочном сне, незабываемом сне, осиянном неизменными свечами, о которых она тоже ничего не помнила.
Была в наших с ней отношениях еще одна особенность, также навевающая мысли о тайном и загадочном: она никогда не позволяла провожать себя домой, мы всегда расставались на остановке «седьмого» автобуса, из чего я строил догадки, что жила она на Майоровке. Ни единым словом она также не обмолвилась про свою семью, и когда я однажды спросил, подумала ли она о том, как переживут родные ее самоубийство, Марьяна лишь рассмеялась и перевела разговор на другую тему. Все это весьма интриговало меня, однако я не предпринимал никаких попыток раскрыть тайну, пока не подвернулся удивительный случай.
Как-то вечером мы забрели в бар на Лычаковской. Никогда раньше я здесь не бывал и не имел малейшего представления о здешней публике, и вот как только мы вошли в зал, Марьяна схватила меня за руку и потащила обратно к выходу. Это было так не похоже на нее, что я не сразу подчинился ее воле и пытался притормозить, требуя объяснить, в чем дело, но она нервно прошипела, что скажет на улице, и выволокла меня на тротуар, однако и дальше продолжала тащить за руку, прибавляя шаг, словно убегая от кого-то без оглядки. Я видел, как она взволнованна, и не мог взять в толк, что же случилось, а на все мои вопросы слышал один ответ: «Потом!» Успокоилась только когда мы оказались на остановке трамвая, тогда наконец Марьяна тревожно оглянулась и, убедившись, видимо, что нас никто не преследует, устало улыбнулась.