Весенние ласточки

Лаффит Жан

— Сразу чувствуется, что ты побывал в Париже.

— Почему?

— Хорошо работаешь.

Но Жака стала тяготить жизнь в Бержераке, особенно после того, как он понял, что надежда привезти сюда Жаклину становится все несбыточнее…

Вечерами в ожидании ужина он либо ложился отдохнуть, либо шел на соседнюю уличку и смотрел, как развлекаются ученики. Иногда он отправлялся в соседнее кафе сыграть партию на бильярде или выпить рюмку аперитива с Кловисом. После этого каждый вечер повторялся один и тот же церемониал. В доме Одеберов было принято ужинать вместе со служащими. Отец усаживался первым в конце стола, направо от него сын, затем кондитер, а дальше ученики —

они занимали места по старшинству. Налево от хозяина, рядом с местом хозяйки, которое оставалось незанятым, садились продавщицы. Здесь места распределялись по служебному положению. Последней сидела горничная… Хозяин сам раскладывал кушанья, ученикам выдавались, соблюдая иерархию, самые полные тарелки супа и самые маленькие кусочки мяса. Старшая продавщица следила за тем, чтобы на столе всегда был хлеб. На кондитере лежала забота о напитках, он наливал мужчинам вино, а ученикам и женщинам разбавлял его водой… За столом почти не разговаривали, за исключением тех дней, когда хозяин бывал в веселом настроении и немного отпускал узду. Существовало незыблемое правило — за столом сохранять серьезный вид, но, несмотря на это, молодежь, конечно, перешептывалась, перемигивалась, давилась от приступов беспричинного и неудержимого смеха. Юноши, ухаживая за девушками, подталкивали их, как бы невзначай поглаживали им колени или наступали на ногу. Анриэтта говаривала: «У нас служащие — члены семьи», — но на самом деле эти трапезы угнетали всех и воспринимались как неизбежное зло. Сидящие на последних местах были самыми счастливыми: они первыми вставали из-за стола. Жак, зная, как отец не любит, когда нарушается установленный им порядок, даже не попытался настаивать на своих нововведениях. За ужином он молчал, вставал вместе со всеми и поспешно уходил к себе в комнату.

Лора приезжала еще несколько раз, все такая же элегантная, но о приглашении больше не заговаривала, видимо догадавшись, что настаивать не стоит, и Жак был ей за это благодарен. Кстати, они виделись далеко не каждый раз, так как Жак теперь все меньше занимался магазином. Как-то отец сказал ему:

— У меня был Брисак, и мы с ним поговорили. Он недоволен тобой.

— Почему?

— Оказывается, он приглашал тебя в гости. Ты мне ничего не говорил.

— Во всяком случае, он не нашел нужным сказать мне об этом лично.

— Ты слишком многого требуешь. По меньшей мере будь с ним вежлив, это в твоих же интересах. Они скоро уезжают, что тебе стоит нанести им визит?

— Мне не хочется к ним идти. Кроме того, мне некогда.

В следующий вторник Жак очень кстати вспомнил про вырубку леса, о которой ему говорил отец.

— Я бы сам поехал, — сказал Филипп Одебер, — но машина до сих пор не отремонтирована. А тебе не скучно этим заняться?

— Нет.

— До чего же мне приятно это слышать, сынок.

На самом деле Жак надеялся таким образом сбежать из дому. Рано утром он сел на велосипед и поехал в Палисак. На лесопилке Пораваля не оказалось, но его рабочий Эжен сказал, что хозяин находится на участке Одебера. Вскоре туда должен был выехать грузовик. Жак решил воспользоваться свободным временем и навестить Сервэ. Он встретил его на улице. Стоя у почты, доктор разговаривал с деревенским учителем.

— Как это в наши края занесло парижанина? Ты зачем?

— Проездом… и мне захотелось вас повидать.

— Очень удачно, ты мне нужен. Дай подпись.

— Под чем?

— Против EOC.

Жак прочитал текст протеста и с улыбкой вернул его доктору.

— Я уже подписал, у меня точно такой с собой.

Доктор воздел руки к небу, словно

призывая его в свидетели.

— Я же вам говорил, дорогой мой, — сказал он учителю, — по всей Франции происходит одно и то же. Повсюду подписывают протест. Этот юноша прибыл из Парижа, и вы не можете нас обвинить в сговоре.

Учитель торопился в школу и расстался со своим собеседником.

— Социалист, секретарь секции, — сказал Сервэ таким тоном, как он сказал бы «архиепископ». — Вот уже три недели обрабатываю его и только сегодня утром вырвал подпись.

Жак поделился своим опытом работы в Париже и рассказал, зачем он приехал в Палисак.

— Давай я тебя отвезу, — предложил Сервэ, — мне как раз нужно в те места по своим делам.

В машине он снова заговорил об учителе.

— Теперь мы собираемся оживить работу местного комитета, и я выдвигаю его в председатели. Не воображай, что только в Париже умеют работать. Сейчас трудное время, нужно напрячь все силы, правда? У нас в Дордони создан комитет против перевооружения Германии, в него входят Морен, депутат-католик, трое генеральных советников, все социалисты, еще есть радикалы… Вильнуар вот-вот тоже войдет… лопнет их ЕОС, как пить дать.

Они въехали во двор фермы, граничившей с участком Одебера. Из дому вышла, заткнув подол передника за пояс, толстая крестьянка.

— Жена Беро, — сказал Жаку доктор. — Мы сегодня устраиваем митинг против его ареста. Ты придешь, надеюсь?

Жак не следил за ходом дела Беро и не очень им интересовался. Правда, Жаклина неделю тому назад сообщила ему о предстоящем приезде Луи Фурнье на собрание, посвященное защите Беро, но Жака гораздо больше занимала мысль о свидании с Луи, чем цель его приезда.

Сидони Беро пригласила их в кухню и принесла бутылку белого вина. Какой-то незнакомый крестьянин пригнал быков после пахоты и чокнулся с приезжими.

— А где же ваш Милу? — удивился доктор Сервэ.

— Бедненький мальчик ушел на военную службу. Пришлось нанять рабочего. Мне жизнь не мила, я все боюсь, что его ушлют в Индокитай. И зачем затеяли эту войну? Вы мне можете объяснить?

— Она кончится, как кончилась война в Корее. Все против нее.

— Пока что не видно конца. Говорят, они собираются услать туда новобранцев. Им что, дети-то не их. Недавно там погиб один парень из нашей деревни. Он был всего на год старше Милу. Знаете, нам нужно другое правительство, вот что я вам скажу…

Сидони поговорила с ними о своем муже. Он по-прежнему в тюрьме, скоро его должны судить. Неужели его не оправдают? Это было бы слишком несправедливо. Ведь он ушел в макИ и бросил хозяйство… вот она, благодарность…

— У вас много друзей, и мы его вытащим, — поверьте мне, — утешил ее доктор.

— Вы бы только посмотрели на него, плакать хочется, не может пережить, что без него будут давить вино. Каждый раз я стараюсь его успокоить, но боюсь, что он не сможет сдержаться на суде. Вы думаете, сегодня вечером много придет народу?

— Мы все придем. И в Бордо поедем, — сказал Сервэ.

Услышав, что Жак знаком с Фурнье, Сидони рассказала о том, как они у нее отдыхали и какая милая молодая жена Луи, впервые попавшая в деревню…

— Вот что, я сейчас зарежу цыпленка, — прервала свои воспоминания Сидони, — и вы с нами поедите.

— Но я тороплюсь, меня ждут больные, — сказал доктор.

— Ничего, у вас больше свободного времени, чем у меня. Подкрепитесь и с новыми силами поедете.

На вырубке Жак застал Пораваля с рабочими. Сосновый лес был уже наполовину выкорчеван, и вокруг пилы возвышались штабеля бревен, приятно пахнувшие смолой.