Весенняя коллекция детектива
Шрифт:
– Как она поживает, ваша мама? – спросил галантный внук Михаила Иосифовича. – В последний раз я ее видел, кажется, когда вы еще только должны были родиться. Мне было пятнадцать лет.
– Спасибо, – поблагодарила Олимпиада. – С ней все в порядке.
С мамой все бывает в полном порядке, когда она лежит в психушке, и все ужасно, когда ее оттуда выписывают. С некоторых пор периоды, проведенные в психушке, неизменно удлинялись, а периоды, проведенные на воле, сокращались.
– А ваш дед, – заторопилась Олимпиада, – мне помогал с уроками, я физику совсем не понимала! А он мне
– Внук, – признался Добровольский.
Олимпиада Владимировна Тихонова, которая была в утробе матери, когда он видел ту в последний раз, некоторое время шла молча вдоль оградки, так сильно присыпанной снегом, что она была почти незаметной.
– Ну вот что, – заявила Олимпиада решительно, дойдя до березы, на которой был приделан турник, где зимой и летом отжимался сын дяди Гоши Племянникова, – раз уж так получилось, что раньше вы мне никогда на глаза не попадались, а теперь вот попались, я все вам скажу.
– Что?
– А то, что хотела сказать всю жизнь. И бабушка моя хотела тоже! Вот хорошо, что вы мне попались!
– Да что такое?
Василий, бывший Барсик, услышав странные нотки в ее голосе, приотстал, а то все исправно бежал впереди, останавливался и поджидал, а когда они подходили, делал вид, что ждет вовсе не их.
– Как вы могли бросить вашего деда?
– Что-о?!
– То-о, – передразнила Олимпиада и ткнула пальцем в его свитер. – Вы, вы!.. Именно вы! Как вы могли его бросить?! Почему вы все уехали черт знает куда, а его оставили?! Вы что, не знали, как он тут тосковал один?! И если бы не бабушка моя, он бы заболел от горя и одиночества! Вы что? Не знали об этом?
– Он не хотел уезжать, – сказал Добровольский, помолчав. – Это был его выбор.
– Выбор! Отличное слово! Главное, снимающее всякую ответственность с вас, да? У него был выбор, и вы легко его бросили одного, верно?
– Нет, не верно.
– Тем не менее вы его бросили!
– Дед ни за что не хотел на Запад! Он не смог бы там, понимаете? Всю жизнь он строил социализм, а когда построил, оказалось, что это не социализм, а… дырка, сами знаете от чего. Наш путь был самый светлый, наш Сталин самый лучший, наш паровоз, вперед лети! Нет еды, нет штанов и бензина, зато мы делаем ракеты! Он твердо верил во всю эту коммунистическую дикость, всю жизнь верил! Он бы умер, если бы понял, что нет и не может быть никакого рая без частной собственности, а Карл Маркс вместе с Фридрихом Энгельсом просто ошиблись. Дали маху. С прощальным приветом!..
– Что вы мне лекции читаете?! – взвилась Олимпиада. – Поду-умаешь, какой знаток марксистско-ленинской философии! Все было еще ничего, пока приходили письма. А потом и письма приходить перестали!
– Мы писали, – быстро сказал Добровольский. Он не понимал, почему оправдывается перед ней, но все же продолжал оправдываться. – Это у вас тут революции всякие
– Я знаю! – зловещим тоном продолжала Олимпиада. – Бабушка в конце концов утащила у него координаты ваших родителей и позвонила вам! И только тогда вы приехали!
– Я приехал не потому, что кто-то звонил моим родителям, а потому, что мне разрешили выезд. У меня были проблемы с гражданством и паспортами.
– А проблемы с дедом у вас не было?
– Слушайте, – спросил он довольно миролюбиво, – что вы на меня напали?
– Я не напала. Просто я слишком хорошо помню, как ваш дед жил в последние годы.
– В последние годы я как раз приезжал, – возразил Добровольский, морщась, – хуже было, когда я еще не мог. Да и что вы такое помните, вы же маленькая еще!
– Мне двадцать пять.
– Вот именно.
Она поскользнулась на льду, он поддержал ее под локоть.
– Не трогайте меня!
– А вообще, что мы тут ходим? Тут скользко и мокро, – вдруг сказал он громко. – Пойдемте лучше в дом. Я приглашаю вас на чай. У меня есть печенье и свежая клубника. Она не очень вкусная, но все же клубника. Согласны?
– Да, – ответила Олимпиада моментально. – Конечно.
Это из-за того, что он внук Михаила Иосифовича, объяснила она себе вполне разумно, а не из-за того, что у него такие черные глаза, и уж совсем не из-за того, что он поставил в свой багажник мой мусорный мешок.
Еще не хватает!
– Вася, – позвал Добровольский, – Вася, Вася! У меня есть друг, Сергей Васильев, хороший художник, между прочим, его тоже почему-то все зовут Васей.
Олимпиада покачала головой, выражая изумление, – действительно, почему?..
Кот выпрыгнул из-за джипа, потряс твердым извивающимся хвостом и потрусил к подъезду.
– Па-аберегись! – закричали сверху, и Добровольский с Олимпиадой вскинули головы. По краю крыши кто-то ходил в тулупе и с лопатой, небольшие комья снега сыпались оттуда, как с неба, и разбивались о дорожку.
– Па-аберегись!..
Хлоп! Рядом грохнулась глыба замороженного слежавшегося снега весом, наверное, в сто килограммов. Острые мерзлые крошки брызнули в разные стороны. Олимпиада зажмурилась.
– Отойди! Отойди, говорю!..
– Осторожней!
Хлоп!.. Бахнулась следующая глыба, кажется, еще тяжелее предыдущей.
Василий, бывший Барсик, жался к подъездной двери и мяукал вопросительно. Ему не нравилась артиллерийская канонада вокруг и хотелось скорей домой. Он уже привык, что у него теперь дом, батарея – лежи сколько хочешь, – личный диван и угощенье по первому требованию.
Добровольский задрал голову и заорал:
– Подождите, не кидайте!
– А?!
– Не кидайте, мы в подъезд зайдем!
– А?!
– Пропустите нас, черт возьми!!
– А! Давай заходи!
Олимпиада первая храбро ступила на дорожку, за ней Добровольский, все время посматривавший вверх.
– Кто это там?
Он пожал плечами. Он никого не знал в лицо, и вообще его все это не касалось. Самое главное, чтобы глыба льда не рухнула на голову!
Как там? «Ты туды не ходи, ты сюды ходи! Снег башка попадет, совсем мертвый будешь!»