Весенняя коллекция детектива

Устинова Татьяна

– Ну, откуда он мог взяться? – с некоторой досадой спросила Олимпиада. – С работы наверняка пришел, а тут у нас такая история!..

То, что Красин пришел не с работы, Добровольскому было очевидно. Он еще помолчал и спросил задумчиво:

– А у него есть валенки?

Девицы опять переглянулись и уставились на него.

– Да у нас у всех есть, – сообщила Олимпиада. – Тут же не чистит никто! Бывает, так завалит, что до стоянки только в валенках и дойдешь.

– А я так и на работу в валенках еду, – подхватила Люсинда. – Холодно целый день стоймя стоять! Я и

портянки умею наматывать, и варежки подшила, баечку внутрь сунула и подшила! Правда, я сейчас в варежках не работаю, потому что у меня рефлектор в палатке, а раньше только в них!..

– Понятно, – сказал Добровольский.

В Женеве никто не ходил в валенках, круглый год было солнечно, и в феврале цвела магнолия. По набережной бегали дети, коляски стояли как попало, и подростки на роликовых коньках старательно их объезжали. В ботаническом саду в воскресенье утром не протолкнуться – все приходят завтракать на лужайки, с корзинами, пледами и детьми, а потом уезжают в горы, загорать или кататься на лыжах, смотря по сезону.

Офис Добровольского находится в центре, впрочем, в Женеве центр везде, на вымощенной булыжником, круто поднимающейся вверх улочке, и повар-француз из ресторанчика напротив всегда готовил ему один и тот же салат – крупно нарезанные помидоры с козьим сыром и приправами. Добровольский ел салат, запивал его холодным белым вином, смотрел на прохожих и совершенно точно знал, что будет завтра, послезавтра и через год. Кажется, это называется стабильность.

Валенки и баечка, подшитая в варежки, были так же далеки от него, как Британия от Гондураса.

Только почему-то нынче он чувствовал себя как раз гондурасцем, а не британцем, – тем, кому приходится растолковывать самые простые вещи и который не понимает самых простых слов вроде «ботвы»!

– Значит, валенки есть у всех, – подытожил он. – Понятно.

Он помолчал еще немного, собираясь с мыслями. Эти валенки почему-то совершенно вывели его из равновесия!..

– Липа, на нашем этаже четыре квартиры. Ваша, моя, Парамоновых и еще одна. Кто в ней живет?

– Да Вовчик в ней живет! – воскликнула Люсинда. – Студент.

– Я никогда его не видел.

– Да его никто не видит никогда, – сказала Олимпиада. – Вернее, очень редко. Я даже не знаю, студент он, или кто. Когда-то говорил, что студент, но с тех пор времени много прошло.

– А может, там нет никого?

– Есть! – уверенно провозгласила Люсинда. – На той неделе деньги собирали, так его дома не было. Я ему записку в дверь сунула, чтоб он Любе сто рублей сдал, ну, он на следующий день пришел и сдал!

– Может, он рано уходит и поздно приходит, – Олимпиада пожала плечами. – А может, вообще не приходит. Хотя у него есть мотоцикл, он стоит на той же стоянке, что и моя машина, рядом практически. Иногда я приезжаю, а мотоцикла нет, значит, студент катается где-то. Но чаще всего стоит.

– То есть вы хотите сказать, что он все время дома, но ни разу не вышел на шум?!

– Да мужикам вообще ни до чего дела нет, – поделилась наблюдением Люсинда, – кабы не бабы, они вообще из нор не вылезали бы!

– Ну, Парамонов, например,

был очень активный, – возразила Олимпиада Владимировна, и они заспорили, какой именно был Парамонов.

Добровольский думал.

Валенки есть у всех. Кто живет в четвертой квартире на их площадке, неизвестно. Чем занимался слесарь, неизвестно тоже. Откуда на площадке возник жилец Красин с портфелем, тем более неизвестно, никто не видел, как он появился.

Кто-то забрал лопату после того, как ударил Парамонова по голове. Кто-то наблюдал за ним, Добровольским, когда он осматривал крышу. Кто-то открыл дверь в квартиру покойного слесаря. Кто-то подмел пол там, где были следы. Следы были от парамоновских ботинок, валенок и кед.

У Люсиндиной тетушки валенки были в пыли, Добровольский рассмотрел их, когда делал вид, что искал зажигалку. Где была тетушка, когда Парамонова сбросили с крыши, неизвестно. Телевизор работал, а саму тетушку Люсинда не видела.

Зачем понадобилось слесаря взрывать, непонятно совсем. Что делал писатель Женя в Шереметьеве – загадка.

Добровольский знал, что нельзя думать, когда так мало информации, но первый раз в жизни он не понимал, как ее добыть, не возбуждая подозрений. Кроме того, он почти забыл о том, что не должен привлекать к себе внимание властей, или вся многолетняя работа пойдет псу под хвост.

Пардон, коту. Под хвост коту Василию.

Вышеименованный кот лежал у него на коленях, очень тяжелый, очень горячий, и громко тарахтел, будто внутри у него работал моторчик. Добровольский рассеянно его чесал, а Василий подставлял места для чесания.

Олимпиада Владимировна подумала с некоторой тоскливой жалостью к себе, что ей бы тоже хотелось, чтобы кто-нибудь ее почесал, да вот некому, и тут же себя одернула. Дома на диване спит Олежка, а ее посещают подобные мысли!

Но что делать, если они сами лезут ей в голову?!

Добровольский спохватился и предложили дамам еще чаю. Дамы отказались.

Следовало подниматься и уходить, но расставаться почему-то никому не хотелось.

Павел Петрович решительно не знал, чем бы их задержать, и даже растерялся немного. К светской беседе он не был готов, да и вряд ли возможно завести с ними светскую беседу.

Олимпиада Владимировна еще мгновение сидела, сильно выпрямив спину, а потом поднялась, и Добровольский поднялся следом, подхватив кота. Василий свешивался длинной тушкой на две стороны, но не делал никаких попыток освободиться.

Он тоже наслаждался обществом. Столько лет у него ничего этого не было – дома, кресла, батареи, чистой руки, которая гладила бы спину. Он даже позабыл, было ли когда-нибудь вообще! А если и было, то значительно хуже, чем то, что наступило теперь, – рай, нирвана! Раньше Василий – тогда он еще был даже не Барсик, а Шурик, – служил в библиотеке, ловил тамошних мышей и выучил много красивых и умных слов.

Он вообще был ученый кот и знал толк в жизни.

– Спасибо за чай, – поблагодарила Олимпиада, и Добровольский понял, что она расстроена. Все это читалось на ее лице так легко, как на книжной странице. – Мы должны уходить.