Весна незнаемая. Книга 1: Зимний зверь
Шрифт:
– Именем Перуна Праведного заклинаю я вас, сыновья князя Остромысла, – остановите вражду! – заговорил Стремисвет, приблизившись к княжескому крыльцу и не доходя лишь несколько шагов.
Теперь оба брата были совсем рядом, один на высоком крыльце, а другой внизу, возле ступенек, и жрец мог видеть их обоих одновременно. И оба смотрели на него: младший – с враждебной настороженностью, не ожидая от волхва ничего хорошего для себя, старший – с недоверием и усталостью. Видно было, что князь позволяет волхву говорить только из уважения к служителю богов, но в пользу от его вмешательства не верит.
– Много лет тяжко страдает
– Я не бросал! – вскрикнул князь. Над толпой вспорхнул легкий потрясенный гул: Достоблаг почти перебил жреца. – Я свои обеты держал! – с трудом подавляя досаду, продолжал князь. – Я хотел в мире с братьями жить. Яробрана при себе держал, лучше чем о себе заботился. Молнеславу лучший город отдал, чуть не с половины племени он дань собирал. Он хотел в походы ходить – я его не держал. А ему все мало! Он…
– Мне мало! – перебил Молнеслав и поставил ногу на первую ступеньку крыльца. При первых же словах старшего брата его растерянность сменилась прежним ожесточенным гневом. – Я кровь проливал, от дружины едва половину из-под Ветробора привел, а добыча моя где? Ты все себе забрал! Мои кмети головы клали, а твои в золотых поясах ходят! А пока я в походе был – кто мою дань собирал? Не ты?
– Да тебе дай добычи – ты еще такого натворишь… – начал один из бояр на крыльце. Но ему не дали говорить: толпа опять зашумела.
– Я в походе был, а Яробран дома умер! – кричал Молнеслав. – Так ты о нем заботился, так берег! Уберег! А сам-то ты поклянешься ли на мече, что не ты его извел? Поклянешься?
– Сам поклянись! – кричал в ответ Достоблаг, наклонясь с крыльца. Его белокожее лицо налилось кровью, короткие светлые волосы топорщились, глаза выпучились: даже забота о княжеском достоинстве больше не помогала ему держать себя в руках. Все то, о чем он раньше думал и молчал, оберегая честь рода, теперь рвалось наружу. – В походе ты был! Ты-то был, а кудесников кормилец твой здесь приваживал! Сам поклянись! Вот и меч Буеславов! Сам поклянись!
– Клятва! Вот тебе моя клятва! – рявкнул Молнеслав.
Не всякий взгляд сумел за ним уследить – Молнеслав метнулся к жрецу, выхватил у него из рук меч Буеслава, и толпа вскрикнула: над крыльцом вдруг взвилась ярко-синяя молния. Священный меч первого прямичевского князя вырвался из ножен на свободу. Будто сама собой синяя молния взлетела на крыльцо – и все услышали короткий, сдавленный крик. А князь Достоблаг, только что стоявший у всех на виду, вдруг дернулся назад, взмахнул руками и упал на спину, как подрубленное дерево. Все его люди, вместо того чтобы его поддержать, отшатнулись в разные стороны, будто боялись, что падающее тело их придавит. Стоя ближе, они видели, как лезвие
Кто-то из Достоблаговых кметей вскрикнул и бросился на убийцу. Молнеслав перемахнул через перекладины крыльца и оказался между толпой и стеной хором, где к клети примыкала баня. Теперь между ним и толпой были его собственные кмети. В руке у него горел синим пламенем меч Буеслава, а лицо его было дико и страшно: он стоял лицом к лицу с целым враждебным миром и сам еще не вполне осознал дело своих рук. Но не было силы, способной его остановить; однажды приняв решение отстаивать свои права, он готов был биться хоть со всем светом. Веселка ахнула: из этих черных глаз на нее глянул Зимний Зверь.
Ужас толпы замер над тихим княжеским двором, как прозрачное, но осязаемое облако. Люди не смели вздохнуть и не верили глазам: Молнеслав убил князя… брат убил брата… убил священным мечом предков, тем самым, что столько веков хранил племя дремичей, а теперь губит их… Все это было слишком чудовищно, и даже видевшие это своими глазами не верили себе.
Молнеслав смотрел в толпу, готовый защищаться, но на него не нападали; вместо вражды в сотнях глаз были ужас и отчуждение, словно человек на глазах у всех превратился в трехголового змея. Молнеслав сделал шаг назад, еще шаг: волна всеобщего ужаса толкала его прочь, выдавливала из круга живых людей. Вот он наткнулся спиной на раскрытую дверь, задел пяткой порог, покачнулся, но устоял на ногах и скрылся в темном проеме, все так же, спиной, не сводя глаз с толпы и сжимая в руке окровавленный меч.
– Давай за ним – дверь закроется! – вдруг сказал Громобой Веселке.
Он сообразил, что где-то здесь и случится то непостижимое исчезновение: назад Молнеслав выйдет уже без меча. А они-то двое пришли сюда как раз за мечом – теперь Громобой об этом вспомнил.
Понизить голос он не догадался, но никто из стоящих вокруг не обернулся на его слова. Казалось, только они двое и остались живыми на этом полном людьми дворе: их окружали искаженные лица, выпученные глаза, приоткрытые, как для крика, рты, сжатые кулаки, но стояла мертвая тишина. Как в том ледяном городе, который Зимерзла умертвила своим дыханием, а Перун оживил прикосновением горячей руки…
Веселка не успела опомниться, как Громобой уже тащил ее за собой к двери бани, в которой скрылся Молнеслав. Сообразив, Веселка ахнула и уперлась: ни меч Буеслава, ни все сокровища Сварога и Велеса не соблазнили бы ее следовать за этим жутким человеком. Но Громобой втащил ее за порог, и никто из тех, кого он расталкивал по пути, не обернулся, не произнес ни звука им вслед.
– Скорее! – Громобой сильно дернул ее за руку. Молнеслава в предбаннике не было, и он боялся, что они за ним не успели.
– Ой! – зажмурясь от боли, охнула Веселка. – Медведь!
Она открыла глаза и ахнула. Громобой по-прежнему держал ее за руку, но все остальное изменилось. Не было пустого полутемного предбанника, а была широкая сумеречная равнина, по которой протекала неширокая, но быстрая речка с очень темной, почти черной водой. Трава на берегах тоже выглядела черноватой, точно присыпанная золой. Сперва Веселка не поняла, почему эти сумерки кажутся ей очень странными, а потом сообразила: небо было равномерно серым, без красных проблесков заката. Должно быть, под этим небом вообще не бывало солнца.