Весна в Карфагене
Шрифт:
– А доктор Франсуа? – спросила Машенька.
– И доктор всегда с нами, они с его высокопревосходительством вместе начинали, в одном полку. Его высокопревосходительство выдвинулся очень быстро, он смелый и всегда командовал очень удачно, а доктор Франсуа службой никогда не интересовался и всегда от должностей отказывался. Раз отказался, два отказался, три отказался, а потом ему и предлагать перестали. Так что у него до сих пор чин небольшой, а его высокопревосходительство полный генерал. Но доктор Франсуа все равно лучше всех! – горячо закончила Клодин. – Его все уважают: и наши, и арабы. Его даже собаки не трогают, а здесь, у арабов, очень злые собаки.
– Насчет собак я знаю, – улыбнулась Машенька, вспомнив похождения братцев-кадетов и их рассказы о злющих собаках.
– О-ля-ля, какая прическа! – вдруг громко произнесла Николь,
– Поедем! – радостно согласилась Машенька. – Мадемуазель Клодин, можете подойти к зеркалу. У меня все!
Клодин плавно двинулась к зеркалу, так плавно, словно несла на голове чашу с водой. Высокая царственная прическа действительно делала горничную неузнаваемой – оказывается, у нее была лилейно-белая шея, изящные мочки ушей, просвечивающиеся на солнце, красивый выпуклый лоб. Клодин взглянула в зеркало и очень себе понравилась, у нее даже дыхание перехватило при мысли о том, что хорошо бы показаться в таком виде доктору Франсуа.
– Вот так и покажешься Франсуа, – прочла как с листа Николь. – Я думаю, он не устоит! – И она засмеялась незлобивым, ласковым смехом. – Давай-давай, хватит тебе в девушках сидеть! Мари тебя выведет на правильную дорогу!
– Как не стыдно, мадам Николь! – вспыхнула Клодин и поспешно вышла из комнаты.
Седьмой месяц жила Машенька в роскошном губернаторском доме. Не единожды она порывалась уйти в форт Джебель-Кебир, вернуться в Морской корпус, но всегда Николь уговаривала ее остаться еще «чуть-чуть».
– Хоть на недельку! – упрашивала Николь. – Ты ведь еще недостаточно выучила арабский язык, да и доктор Франсуа говорит, что он пока слабоват в русском.
Всякий раз Машенька не без удовольствия соглашалась на уговоры Николь – возвращаться в Джебель-Кебир ей совсем не хотелось. И не только потому, что там ждали ее узкий топчан с жидким матрасиком, одеяло, «подбитое ветром», и скудный казарменный харч. И не потому, что там не было ни ванной комнаты, ни прохлады губернаторского особняка, казалось, чуть зеленоватой от ветвей и листьев, прикрывающих окна, ни мягких кресел, ни кушеток со львиными шкурами на них, ни ковров, ни замечательно сервированного стола за завтраками, обедами и ужинами, ни парка с фонтанами, ни многого другого. Нет, главным образом ей не хотелось возвращаться в корпус потому, что за эти несколько месяцев она стала совсем другой, стала окончательно взрослой и уже не представляла себя среди мальчишек-кадетов и недалеко ушедших от них гардемаринов старшей роты. Тем более что ее крестный отец, адмирал Герасимов, присылал ей раз в неделю с нарочным конспекты лекций, которые читались в ее отсутствие, по математике, физике, химии, фортификации и всем другим предметам. (Как выяснилось позже, лекции эти переписывал для нее маленький князь Бакаров – Тузенбах, которого в том знаменитом спектакле она оставила в живых.) Поскольку в точных науках Машенька была сильна с детства да еще весьма преуспела на этом поприще во время занятий с дядей Пашей, то учеба давалась ей легче легкого, что называется – с лету. Так что по всем дисциплинам, кроме физической подготовки, она шла в ногу со всеми своими недавними товарищами по Морскому корпусу.
И, учитывая все это, спрашивается, что ей было делать в Корпусе? Тем более что там не было дяди Паши, а значит, не было никого – как в пустыне. А что касается физической подготовки, то она проходила ее с Николь такую, какая и не снилась братцам-кадетикам. Они без устали катались на лошадях, выходили в открытое море на губернаторской яхте – дважды доплывали до Сицилии [51] , возвращались всю ночь и приплывали в Бизерту на зеленом рассвете; часами стреляли в гарнизонном тире из пистолетов. Нужно заметить, что в этом виде спорта Николь была настоящим мастером и воспитала Машеньку себе под стать. И раньше в Джебель-Кебире Машеньке приходилось стрелять и из тяжеленной трехлинейки, приклад которой так отдавал в плечо, что оставались синяки, и из пистолета, и из револьвера, но там на счету был каждый патрон и больше
51
От Бизерты до Сицилии около 150 километров по прямой.
– С пустыней не шутят, я знаю это не понаслышке, – напутствовал Николь и Машеньку губернатор. – Отпускаю вас только потому, что с вами поедет наш великий эскулап и знаток Сахары Франсуа. – Он улыбнулся в сторону доктора со всей возможной в его должности искренностью. – С наступлением ночи никаких отлучек из каравана, ни на шаг, на любое шевеление за чертой бивуака часовые открывают огонь на поражение – и никаких шуточек! Мертвые – лучше рабынь на цепи неизвестно у кого и неизвестно где. Похитив любую из вас, разбойники живо переправят вас за тысячи километров. Ты поняла меня, Николь?
– Да, мой повелитель! – игриво потупилась Николь.
– Вот, ты опять дурачишься! – вспылил генерал-губернатор. – Все! Если ты не способна понять серьезность моих предостережений, тогда оставайтесь дома!
В конце концов Николь и Машенька торжественно поклялись, что не станут нарушать порядка в конвое, и только после этого губернатор разрешил им участвовать в походе.
Наверное, не будь этого семнадцатисуточного путешествия на окраину Сахары, всю свою жизнь Машенька прожила бы и прочувствовала совсем иначе. Не лучше и не хуже, а совсем по-другому – не в смысле внешних событий, которые предначертаны всем нам свыше, а по наполнению души теми неведомыми многим другим людям ощущениями пустыни, которые испытала она в самой Сахаре и на подходах к ней.
Пока человек бежит в упряжке повседневных забот по добыванию удовольствий или куска хлеба, пока он едет «на ярмарку» и под горку катится «с ярмарки», жизнь представляется ему бессюжетным нагромождением событий, как бы даже и не вытекающих одно из другого, разрозненных и ни к чему не обязывающих. А когда человек оказывается на склоне лет, притормаживает в своем беге и понимает, что бежит он не в Жизнь, а из Жизни, то люди, способные отвлечься от всеобщего вялотекущего заблуждения, что центр мироздания проходит именно и несомненно только через их пуп, вдруг остро осознают, что «сюжетец-то был». Что все мельчайшие события внешней жизни и движения души притерты до микрона, все подогнано самым удивительным образом – сама судьба и прожитая жизнь, собственно, и образуют сюжет. Наверное, поэтому читатели так любят сюжетные книги, не обязательно детективы (многие вообще не переносят их на дух, равно как и научную фантастику), а именно книги с ярко прорисованными судьбами и характерами, с цепью происшествий не только во внешней, но и во внутренней, духовной жизни героев.
То же самое, что бывает со многими, случилось и с Марией Александровной Мерзловской: только когда состарилась, отошла от дел и переселилась жить под церковь Воскресения Христова, тогда она и поняла, что «сюжетец-то был», да еще какой закрученный. Многое смыло в памяти, унесло в реку забвения, как легкие песчинки, а какие-то тяжелые камешки навсегда остались лежать в душе, как в копилке. Одним из таких драгоценных камешков и был тот поход в Сахару.
– Сахара, мадам Николь и мадемуазель Мари, и вы, мадемуазель Клодин, – это Сахара: ее ни объять взором, ни рассказать о ней невозможно. Это такой кусочек планеты, который тянется на шесть тысяч километров с запада на восток и на две тысячи километров с севера на юг, – разглагольствовал на первом же привале доктор Франсуа, которому очень нравилась его роль проводника и талеба [52] Великой стихии, неведомой его спутницам.
52
Талеб (талиб) – законоучитель (араб.).