Весны гонцы. Книга 1.

Шереметьева Екатерина Михайловна

Зачем Алена зашла в этот дом, она не очень ясно понимала. Но ведь отвечает же кто-то за таких, как Гошка? Должен же кто-то обратить на него внимание, если родным и горя мало? И вообще, как можно жить в таком безобразии! И — «все враздробь»?

Через темные сенцы она вошла в узкую комнатку, где у затянутого марлей окна за столом сидела загорелая девочка лет шестнадцати, в ситцевом платье, с аккуратным белым воротничком, широконосенькая, большеротая, с яркими зелеными глазами и светлыми толстыми косами, заплетенными над ушами.

Она грызла хрустящий огурец и с унылой покорностью слушала парня в облезлом комбинезоне и засаленной кепке, который стоял посреди комнаты и на вошедшую Алену не оглянулся.

— …в нужный момент естественной надобности приходится бегать, кто куда… и разбрасывать антисанитарное состояние. Создайте культурный очаг и бытовые условия, — требовал он, с усилием выговаривая слова.

— Когда придете в трезвом виде, товарищ Светлов вас примет, — раздельно сказала ему девушка и, обрадованная появлением Алены, спросила: — Вы к товарищу Светлову?

Алена увидела на двери напротив табличку «Первый секретарь тов. Светлов Р. П.» и ответила:

— Да. К нему.

— Посидите минуточку, сейчас от него выйдут, — с интересом разглядывая ее, улыбнулась девушка и сердито напустилась на парня: — Двадцать раз вам повторю: приходите в трезвом состоянии.

Парень шагнул к столу и, навалясь на него, с еще большим усилием выговорил:

— Радиоточки нет — так? Политмассовая работа не организована — так? Читка газет не проводится — так? Значит, я лишен просветительской, агитационной возможности — так?

— Я не могу сейчас с вами разговаривать, — пробовала остановить его девушка.

Парень с хмельным упорством выдавливал слова:

— А увольнение неправильное. По злости. За критику.

— Вы систематически пьянствуете, прогуливаете — как же это по злости? — Девушка посмотрела на Алену, ища поддержки.

Парень только сейчас воспринял нового человека и повернулся к Алене.

— Вот посторонняя гражданочка скажет: ежели начальник автобазы даже не признает своих рабочих за класс и смотрит на них с противоположной стороны? Ежели мы живем как дикари восемнадцатого века, вот и получается в душе полное обострение…

Этот здоровый, молодой парень, еле ворочавший языком, вызывал одновременно и жалость и отвращение. От него и тянулась ниточка к таким, как Гошка, и другим «несамостоятельным».

— Убирайтесь отсюда, пьяное чучело! — крикнула Алена.

Парень вздрогнул, шатаясь, отступил к выходу, изобразив на лице глубочайшее презрение, отмахнулся от Алены, пробормотал: «Орут на человека дикобразным голосом», — и не вышел, а словно вывалился за дверь. В ту же минуту у стола девушки раздался прерывистый звонок, и она, с веселым испугом глянув на Алену, влетела в кабинет первого секретаря.

Алена вдруг, будто со стороны, представила свою атаку и поспешное отступление жалкого противника — стало не по себе. Потому что во многом этот парнишка был прав. Природа не

терпит пустоты, а «со скуки можно и в церковь ходить, а можно и пакостить», — говорила Лиля. Взволнованный женский голос донесся из-за неплотно прикрытой двери.

— Ну, как еще тебе втолковать! Ведь смысла-то никакого! Хоть лопни тут — все только ругают!..

— Прости, — мягко перебил ее мужской голос. — Люба, что там у вас?

— Это опять тот выпивоха с автобазы.

— Зачем же на него так кричать?

— Это не я… Там к вам пришли… Приезжая, по-моему.

— Ну, пусть подождет. И, пожалуйста, потише. Нехорошо.

— …целые дни голосую на дорогах, глотаю пыль, бегаю по десяти километров в час — все ноги сбила. Как ишак, таскаю на горбу газеты, ругаюсь с директором кирпичного завода, как извозчик. Всю женственность порастеряла. Хожу грязная, голодная, сплю где придется! А ради чего? — отчаяньем звенел высокий девичий голос.

Люба вышла и плотно притворила за собою дверь.

— Вот еще случай, — видимо прочитав на лице Алены недоумение и вопрос, Люба вздохнула: — Такая девушка славная… Инструктор… Третий раз приходит. А что Радий может?

— А чего она хочет?

— Чего, чего? Удрать хочет. — Вдруг спохватившись, Люба спросила: — Вы к нам на работу приехали?

— С концертной бригадой.

— Артистка? — Девушка с радостным любопытством уставилась на Алену.

— Студентка театрального института. — Говорить о себе Алене вовсе не хотелось. — А вы здесь давно?

— Папа — с февраля, он директор совхоза. А мы только третью неделю. После окончания учебного года приехали: мама — учительница литературы. Как вы этого пьяного турнули отсюда! — вдруг засмеялась Люба. — Хотите? — Она вынула из ящика два нежно-зеленых огурца и протянула Алене. — Прямо с грядки, молоденькие, свежие, как пахнут!

— Весной пахнут, — откусив кончик хрупкого огурчика, сказала Алена. — А ты школу-то кончила?

— …В десятый перешла. Здесь, — Люба хлопнула по столу загорелой ладошкой, — только на лето. Это Лиза, жена Радия, меня в райком приспособила. Она тоже учительница. Институт нынче кончила. Они сами здесь всего три недели как. В тихой тоске от «прекрасных» здешних мест.

— Так ведь здесь жуть!

Люба расхохоталась:

— Мама говорит: концентрат, достойный пера Гоголя и Салтыкова-Щедрина. И такая текучесть кадров, — вдруг тоном бывалого комсомольского активиста заговорила она. — В прошлом году приехали в район восемьсот тридцать шесть комсомольцев, а осталось всего двести восемь. Остальные удрали. И, думаете, по домам разбежались? Ничего подобного. Большинство в соседних районах осело. Вот как. Неправильно, конечно, а с другой стороны, перетерпеть можно, когда есть перспектива. Только о какой перспективе разговор, когда Голов так прямо и объясняет: за зерно башку снимут, а за неблагоустройство можно отделаться выговором.