Весны гонцы. Книга 1.

Шереметьева Екатерина Михайловна

Как всегда, Глафира свернулась комочком и спит напротив Алены. Бессменная староста курса, бессменный председатель «колхоза». Теперь ее чаще зовут «маманя». В поездке она проявила необычайную заботливость, предусмотрительность и дипломатический такт, то есть умение сразу поладить с незнакомыми людьми. Если кто-нибудь из своих прихворнет, она принимается врачевать со страшной силой и непобедимым деспотизмом: хочешь не хочешь — поправишься. Однако вообще-то деспотизма поубавилось, Глашуха стала мягче, терпимее — одним словом, «маманя». Но до чего же все-таки любит пококетничать! Даже голос делается какой-то голубиный…

Возле нее спит Маринка, дальше — Мишка, а на последней койке — Огнев.

Нет

только Джека, к нему приехала мать, и он ушел с ней к каким-то ее знакомым. После ссоры в Верхней Поляне Джек разговаривает с Аленой только по делу. Роль Ахова осталась за ним.

От общих суточных Огнев отказался: после смерти матери он продал дом в деревне, и у него теперь много денег.

Вот человек! Как был всегда непонятен ей, так и остался. Играть с ним — просто счастье, будто плывешь плечом к плечу с отличным пловцом: куда хочешь, как хочешь, хоть в океан, хоть в бурю — ничего не страшно. Только теперь она поняла, до чего все-таки трудно было играть с Михаилом. Недаром Лиля жаловалась на скуку после отъезда Огнева. Конечно, он талантливый, но характер! Ведь тогда, в Дееве, Алена беспощадно наступила на горло своему самолюбию: на собрании бригады признала свой поступок легкомысленным, нетоварищеским, извинилась перед Огневым. Он сказал кисло:

— Дело-то не во мне.

Перед той первой, одиннадцатичасовой «половинкой» она волновалась чуть ли не больше, чем перед первым своим выступлением. Играли под навесом полевой столовой. Зрительный зал ничто не ограничивало. Привычно пахло полем и бензином. Солнце жарило вовсю, но Алена дрожала, как в ознобе. Перед началом подошла к Огневу:

— Ни пуха тебе, ни пера.

Он, не глядя, рассеянно ответил традиционным: «К черту!» — и пошел на выход.

Начали отрывок хорошо, и первая сцена Гали, с Алешей, по мнению Зины и Олега, прошла на «пять с минусом». И Алена чувствовала, что играть ей легче, чем с Мишей.

Что произошло со второй, любимой Алениной сценой, никто не понимал. Будто уже и не волновались особенно и все делали правильно, а короткий горячий диалог показался тягучим, и зритель слушал хуже обычного.

Зина вяло утешала:

— Ерунда, ничего страшного. Первый же раз. Ну, всякое бывает! Может быть, не тот темпоритм?

Олег выложил с обычной прямотой:

— «Вечер воспоминаний». На тридцатом году супружеской жизни разговорились о «чувствах» — тоска!

Алена, растерянная, расстроенная, переодевалась за радиатором. Огнев, сидя к ней спиной, молча, будто бы спокойно, разгримировывался. Но вот он взглянул в зеркало, и в глазах его Алена подсмотрела настоящее отчаяние. На ходу застегивая юбку, пробралась к нему. И вдруг, вместо того чтобы подбодрить, как хотелось, сказала почти грубо:

— Ты-то чего киснешь? Первый раз играешь, и уже тебе надо без сучка? Гений! Это вот мне… — И, вконец расстроившись, поскорее ушла за радиатор.

На второе выступление ехали в «газике». Олег усадил Алену и Огнева и втиснулся между ними.

— Разберемся, братишечки, хладнокровно в этой запутанной ситуации…

— Перенервничали, — резко перебил его Саша, — первую сцену вытянули и почили на лаврах: все, мол, должно получиться, — закончил он упрямо.

Алена удивилась его уверенности. Однако Саша оказался прав: во втором выступлении первая сцена прошла неплохо, зато вторая сильно поднялась. Алена не удержалась и сказала Олегу:

— Черту была нужна репетиция! Если бы не дурацкий скандал, и первый раз не завалили бы.

Уже на четвертом спектакле с Огневым появилось это чудесное ощущение крепкой связи и от этого — свободы, силы — все могу, ничего не боюсь. Но Алена уже хорошо знала, что свободой этой надо пользоваться осторожно. Конечно, играли «В добрый час!» иногда лучше, иногда хуже, но всегда последнюю сцену

смотрели из-за кулис товарищи. А это много значило: не станут же люди по своей воле двадцатый раз смотреть то, что плохо.

Сама Алена влюблялась в роль все сильнее. И когда Миша, по обыкновению читая вслух письмо Анны Григорьевны, прочел: «В добрый час!» будем ставить. Пьеса хорошая, — чем больше читаю, тем больше вижу интересного, — одним словом: «влюбилась», — Алена несколько дней ходила праздничная: над образом Галины, много открывшим, принесшим столько волнений и успеха, очень хотелось работать.

Огнев сразу и накрепко вошел в репертуар и в жизнь бригады. И хотя официально он не числился в ее составе и бригадиром по-прежнему оставался Миша, — во всем чувствовалась огневская рука. Теперь в «половинках» на полевых станах Огнев иногда читал отрывок из «Тихого Дона», стихи Маяковского, Есенина, Багрицкого, Твардовского. Его отлично слушали, всегда кричали: «Еще!» Однажды, когда он прочел «Секрет молодости», из зала раздался голос пожилого полевода: «Вот то-то! Молодежь — почетное звание, а не год рождения! Кое-кому заработать бы надо это звание!» Аудитория хлопала, послышались возгласы: «Правильно, дядя Игнат!» Очевидно, знали, о ком речь.

Как-то после есенинских строк

«Ты — моя» сказать лишь могут руки, Что срывали черную чадру, —

вдруг взволнованно и строго отозвалась девушка: «Нет, уж пусть рукам воли не дают». Когда он читал отрывок из «Тихого Дона», многие в зале плакали.

Алена и сама не раз смахивала слезу, слушая его, она чувствовала, как в смерти Аксиньи воскресает его личное горе. Сначала она очень жалела Сашу, но он не очень-то нуждался в ее сочувствии. Она интересовала его только на сцене, тогда в его глазах светилась тревожная глубокая нежность, и Алене было легко любить его. Но едва они остывали после концерта, между ними опять почему-то устанавливались нелепые, непростые отношения. Разговаривали мало и только на людях, а оставаясь случайно вдвоем, молчали, как чужие, словно не было у них общей работы, общей повседневной жизни, общих интересов. Он смотрел на нее какими-то плоскими глазами, будто захлопывались ставни, закрывая глубину, живое человеческое тепло. Замечаний по поводу отрывка почти не делал, если случалось, говорил сухо, но без злости. А в жизни, со времен деевской истории, каждое ее слово, каждое движение будто мешали ему; казалось, он все время старался доказать, что она пуста, тщеславна и даже глупа.

Однажды в дорогу ей пришлось надеть белую блузочку — темные не просохли после стирки. Олег спросил необидно:

— Это чтоб грязь виднее была?

А Огнев преядовито пояснил:

— Нет, чтобы сразу было видно первую артистку.

Когда чужие люди говорили ей что-нибудь приятное, он смотрел с такой иронией и удивлением, будто в ней ровно ничего хорошего нет и никому она не может понравиться. В начале поездки она совершенно не задумывалась о том, что говорит, что делает, что надевает. Теперь она с оглядкой на Огнева думала, что еще может «вывернуть» он. А вчера… уж совсем безобразный случай…

На вокзале их провожала молодежь — садоводы из плодопитомника, где они играли, и одна девушка подарила Алене три розы. До отхода поезда Глаша, Олег и Алена шутили с молодыми садоводами и потом долго, стоя на площадке, махали им.

Когда втроем они вошли в купе, сесть оказалось негде: бестолковая Маринка по обыкновению что-то потеряла, перекладывала вещи и оккупировала всю скамейку. Алена весело потребовала:

— Ну-ка подбери барахлишко!

Огнев, передразнивая ее интонацию, словно продолжил: