Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях

Романов Борис Николаевич

11. Женитьба на нелюбимой

Одна из намеченных ступенек в последовательном "служении Злу" — женитьба на нелюбимой. Несмотря на мистическое обоснование и преднамеренность поступка, женился он словно бы неожиданно для себя. Тем более скоропалительная женитьба удивила семью. Вот как описывала события Елизавета Михайловна Доброва:

"В институте он познакомился с одной девушкой, виделся с ней на лекциях, бывал у них в доме. Она у нас не бывала; иногда она заходила на минутку за ним, и они уходили вместе.<…>За второй год ученья вызовы участились, причем она совершенно не считалась со временем, она могла прийти и в два и в три часа ночи, поднять его с постели и увести его с собой, ссылаясь на какие-то важные дела. Также постоянно вызывала по телефону, причем из этих разговоров я заключала, что он не очень ею заинтересован, мне даже казалось, что все это неприятно Дане.<…>Вечером сидели мы, читал он мне свою вещь, потом встал так порывисто и вышел, потом входит да прямо ко мне: "Мамочка, я перед тобой очень, очень виноват, простишь ли ты меня когда-нибудь?" — "Дуся,

дитя мое, в чем дело?" — "Мамочка, я женился". — "Милый ты мой, зачем же ты это сделал?" — "Мамочка, так надо было, да мы и любим друг друга". — "Почему же ты сделал это так, тайком от нас?" — "В церкви во время венчания я почувствовал, что сделал не так, как надо, мне было так тяжело, что тебя не было в церкви, и мне все казалось, что ты войдешь". Видя его в таком тяжелом состоянии, конечно, я ничего не могла сказать, т. е. Что я действительно поверила, что они любят друг друга, но в этом-то и была главная ошибка; конечно, он ее не любил; любила ли она его, не могу сказать. Словом, после всяких перипетий, к концу второго месяца они разошлись. Теперь уже получили гражданский развод, еще остался церковный. Должна сказать, что все это стоило Дане немало сил и нервов…" [95]

95

Письмо Е. М. Добровой В. Л. Андрееву 5 марта 1927 // Звезда. 2000. № 3. С. 127; см. также ПНР. С. 81

Женился он в конце августа 1926 года. Венчались они в храме Воскресенья Словущего на Успенском Вражке.

Родом из Киева, Шура Гублёр [96] училась с ним на Высших литературных курсах и была на год моложе, ей только что исполнилось девятнадцать. С Даниилом ее познакомила, видимо, Муся Летник. Любовь Шуры выглядела, как и каждая первая любовь, сумасшествием. Она преследовала Даниила. Вечерами спешила к дому в Малом Левшинском, ходила под окнами любимого по снегу в оранжевых отсветах ламп, босиком, заставляя то же делать и подругу, упорно таща ее за собой [97] . Потом сопровождала Даниила во всех блужданиях по Москве, заходила с ним во все церкви, куда время от времени влекло Даниила. У нее даже стигматы выступили на руках, вспоминала сокурсница, но Даня все-таки считал ее "неправославной душой". Он не любил Шуру. Но, как в дурмане, неустанно кружил с ней по вечерней Москве, все более и более чувствуя себя на пути вниз, в сумрак лунного заснеженного города. Позже написал и об этом:

96

Гублёр Александра Львовна (псевдоним Горобова; 1907–1985) — прозаик, очеркист.

97

Об этом вспоминала В. Г. Сафонова, подруга А. Л. Гублёр тех лет.

Сонь улиц обезлюдевших опять туманна… Как сладко нелюбимую обнять, как странно. Как сладостно шептать ей в снеговой вселенной Признаний очарованных весь строй священный, Когда-то для возлюбленной моей, когда-то, Так искренно сплетённый из лучей, так свято… Глаза эти, и косы, и черты, и губы Не святы, не заветны для мечты, не любы, Но — любо, что умолкла над судьбой осанна… Кощунствовать любовью и тобой так странно.

A. Л. Гублёр (Горобова), первая жена Д. Л. Андреева 1930–е

Беззаветно влюбленной и ослепленной своей любовью Шуре состояние Даниила было совершенно непонятно. Но она принимала его и не понимая: поэт должен быть необычным. Юная, почти красивая, она верила и не верила в свое счастье. Но в нем жил другой образ, другое лунное имя.

Фактически Шуриным мужем он так и не стал. Переехав после венчания к ней, жившей в Леонтьевском переулке, Даниил неожиданно заболел. Заболел детской болезнью — скарлатиной, лежал в жару. Прибежавшая к ним Александра Филипповна немедленно забрала брата домой. Выздоровев, он к жене не вернулся [98] . Предзимняя мрачная, но бодрящая погода, послеболезненная опустошенность принесли какое-то успокоение. Ночами он опять писал.

98

Разрыв поэта с А. Л. Гублер можно датировать концом октября — началом декабря 1926 г.

После мучительного разрыва с Шурой, после развода Даниил не хотел возвращаться на Литературные курсы. Огорченная Елизавета Михайловна писала его брату:

"Должна тебе сказать, что с Даней ладить нелегко: человек он замкнутый, характер у него упорный, чтобы не сказать упрямый; если что заберет в голову, то переубедить его мало сказать

трудно, почти невозможно.

Он решил, что его учение в институте слова, где он учился последние два года и был отмечен профессорами, ему лично для его будущей деятельности ничего не дает и решил бросить учение. Как мы ни старались общими силами уговорить его этого не делать, все оказалось бесполезно" [99] .

99

Письмо Е. М. Добровой В. Л. Андрееву 5 марта 1927. С. 127.

Дело было не в упрямстве, и домашние, осознав это, не настаивали. Даниил не хотел, не мог встречаться с Шурой. Ее, ни в чем перед ним не провинившуюся, так получалось, он обманул и оскорбил. Казалось невыносимым видеть ее, объяснять то, что она не понимала, то, что он сам пока не вполне понимал.

12. Двенадцать Евангелий

В 1926–м году в Большом театре поставили оперу Римского — Корсакова "Сказание о невидимом граде Китеже и о деве Февронии". 25 мая состоялась премьера. Дирижировал Сук, декорации Коровина, Клодта, Васнецова. Постановка взволновала всю Москву. Критики — партийцы называли оперу "поповско — интеллигентским" "Китежем", призывали: "…никакой беды и ущерба искусству не будет, если государство откажется от богослужебного "Китежа""… Даниила опера потрясла, оставшись навсегда одним из главных русских мифов и образцом мистического искусства [100] . Большой театр для него навсегда связался с этой оперой:

100

К мистическому искусству, причем с сознательной попыткой дать "опорный пункт для "универсального эффекта"", эта опера отнесена в исследовании: Лапшин И. И. Мистическое познание и "Вселенское чувство". СПб.: Типография императорской Академии Наук, 1905. С. 32. Знакомство Д. Л. Андреева с этой книгой весьма вероятно.

Темнеют пурпурные ложи: Плафоны с парящими музами Возносятся выше и строже На волнах мерцающей музыки. И, думам столетий ответствуя, Звучит отдаленно и глухо Мистерия смертного бедствия Над Градом народного духа.

Китеж стал для Даниила Андреева образом мистерии не только народа, но и "отдельной души, чья неприкосновенная внутренняя святыня, оберегаемая иерархиями Света, остаётся недоступной никакому, самому могущественному врагу, уходя в таинственную духовную глубь от любого вторжения, от любого враждебного прикосновения".

У него, наверное, именно тогда стало складываться если и не осознанное понимание, то ощущение того, что все переживаемое миром, а значит и им — мистерия. Юношеские блуждания урочьями Дуггура он тоже представляет мистерией, борьбой светлого и темного начал. Эту мистическую борьбу, спасение собственной души силами Света он и попытался изобразить в "Материалах к поэме "Дуггур"". Как же ему удалось спастись? "Срывы и падения могут быть и после светлых жизней потому, что просыпается то, что спало при солнечном свете" [101] , — писал он позже, вспоминая свой горестный опыт.

101

Из черновых вариантов "Розы Мира" // РАЛ.

"Да, путь был узок, скользок, страшен, / И не моя заслуга в том, / Что мне уйти из тёмных башен / Она дала святым мостом". Кто эта она? Шаги чьих легких гонцов он различает под знаком голубого цветка Новалиса, в октавах Гете о женственности ангельских сфер, в стихах Владимира Соловьева о Неугасимой звезде, в "Стихах о Прекрасной Даме" Блока и, наконец, в поэме — мистерии Коваленского о Неопалимой Купине? Конечно, это Та, чей образ величался Вечной Женственностью, Мировой Душой и в "Розе Мира" получил таинственное имя Звенты — Свентаны.

Коваленский, "семейно" унаследовавший мистическое мировидение русского символизма, столь же семейно поделился им с Даниилом, воспринявшем предание как свое, кровно близкое. Поэтому в стихах об "отблесках голубого сиянья", освятивших не только его юношеские духовные скитания, но и жизнь, он перечисляет именно то, что было свято мистикам — соловьевцам. Новалис, которого Вячеслав Иванов называл первым предтечей "перед последним проникновением в тайну Мировой Души" [102] , "Посвящение" к таинственной, неоконченной поэме "Тайны" и строки в "Фаусте" о вечно — женственном Гете, "Три свидания" Владимира Соловьева, первый том Блока — все это стало для Даниила поэтически достоверной реальностью, он жил ею, странно воскрешенной в доме Добровых атмосферой быстро становившегося историей символизма. Но, может быть, логично, что в "красной" Москве, где он видел богоотступничество народа, принявшего подмену добра злом вместе с крикливыми лозунгами и обещаниями земного рая, и с ним произошла подмена. Правда, похожая на ту, что символисты видели у Блока: Прекрасная Дама обернулась другой — Незнакомкой, Блудницей. А перед Даниилом Андреевым выросла другая— демоница Дуггура, госпожа города, увлекшая на опасные пути.

102

Иванов В. Собр. соч. Т. 4. Брюссель, 1987.?. 740.