Вестовой

Шмерлинг Семен Борисович

Подошли пожилой, гвардейского роста казачина и маленький жилистый бурят. Втроем они подперли брюхо лошади, напряглись. Пошатываясь и дрожа, как новорожденный жеребенок, меринок встал на ноги. Куда девалась его сила, проворство? И Казачку вспомнилась прошлогодняя ранняя весна на берегу Зеи.

Он по истончившемуся льду скачет с донесением в штаб. Это кратчайший путь. Лед трещит, прогибается, разом оседает. Казачок с конем оказываются в обжигающей холодной воде. Потащило течением. Понял: загонит под лед — и крышка. И тут-то Мальчик, нащупав дно, устремился к берегу. Острые кромки льда ранили грудь лошади, обдирали шелковистую шерсть, но Мальчик пробивал

толстый панцирь, словно маленький ледокол. За ним на твердь выбрался и Казачок.

Сильный, добрый, ответный конь. И вот, поди же, загубил тебя глупый хозяин…

Люди провожали Осипа и меринка сочувственными взглядами. Конь шел понуро и показался сейчас Осипу похожим на старого-престарого клоуна, когда тот, кряхтя, возвращается с манежа и снимает грим: исчезает улыбка, свекольная окраска щек, гуммозный нос картофелиной — и открывается осунувшееся лицо.

Выведя коня из ворот, Казачок внезапно остановился: где же Леля? Лихорадочно осмотрел площадь — девушки нигде не было. Подумал: она видела весь его позор. «Двадцать суток сортиры чистить». Небось стыдится его. Убежала.

Да она ли одна — слова главкома слышали все, кто был на перроне! Что они теперь о нем думают? Мальчишка, сопляк, выкинул дурацкий фортель!.. Скоро обо всем узнает Читинский гарнизон, и прежде всего кавалерийский полк. Осип представил себе Атаманскую площадь: не прискакал, не предупредил о прибытии главкома, и тот появится как снег на голову. Василий Корнеевич услышит, что вытворил его Казачок. Страшно и подумать, что будет, когда…

Мысли путались, от полка возвращались к Лельке: бросила его, все они такие, предательницы. От нее — к Аксенову, которому, быть может, сам Блюхер выговорил за подчиненного-хулигана. С тревогой подумал и о цирковых друзьях, которым не сегодня, так завтра станет известно о его позоре.

Мальчик ковылял в поводу вслед за ним. Осип вел его городом, не разбирая дороги. А улицы и переулки жили своей жизнью. Кричали разносчики и мастеровые: «Продаю, продаю…», «Точу ножи-ножницы». Слышались азартные возгласы детей, играющих в рюхи, перестук извозчичьих пролеток, грохот телег ломовиков по булыжнику. Где-то в глубине двора жалостливо запела шарманка: «Су-удьба играет че-еловеком, она изменчива всегда…»

Они вышли на берег Читинки, ярко освещенный солнцем. Струилась, слепила глаза неширокая речка, текла свободно и весело, равнодушная ко всем заботам, горестям, тревогам и волнениям. Тут-то и взбодрить, искупать беднягу Мальчика, авось и оклемается. Уж как он любит воду: только подведи, мигом кинется с веселым ржанием, не удержишь, брызги полетят.

Казачок расседлал меринка, подтолкнул — ступай, ступай. Но тот уперся, копыта в песок вросли.

— Бельчик, Бельчик, не до игры тебе, каждая косточка небось стонет. Уж я помогу…

На мелководье Осип ладонями поплескал на круп коня, спину, шею, омыл храп — и все, видать, без пользы, Мальчик стоял такой, как и был, понурый.

Пошагали дальше, держа направление на Песчанку. Набрели на городское кладбище. Утомленный Осип присел у надгробья какого-то купца второй гильдии: фамилия полустерлась, и разобрать можно было только ее окончание — на «их», видать, сибирское: Гладких, Буйных, Крутых или еще как. «Так вот и моя фамилия сотрется, и никто ничего про меня не узнает».

Осип разнуздал Мальчика: кругом разнотравье, ешь — не хочу. В другое время его бегунец, как солдат, готовый всегда подхарчиться впрок, рвал бы сочную траву, жевал да пережевывал крепкими зубами. А сейчас и травинки не

сорвал. Худо дело, совсем худо!

«Сортиры чистить»… Разве труд его пугал? Мало ли назьму перекидал на хуторе у богатого казака Баньщикова, где три года спасался от голодной смерти! И другой черной работы переделал без счета. Эка невидаль — сортиры! Тяжело позор перенести.

Цирк бесславия не прощает. Выступи он теперь — закричат из партера и с галерки: «Сортирщик! Сортирщик! Вот он — золотарь. Позор Юлиусу!» Да этих криков и не будет, просто главный пайщик не выпустит на манеж артиста, которого заведомо зашикают и освищут.

Леля пропала, она не вернется к опозоренному. В цирке полный крах. В полку непрощаемая обида: осрамил перед новым начальником. Конец всему… Осип расстегнул подседельную суму и решительно вынул пистолет, завернутый в чистую тряпицу. Он любил всякое оружие, но этот складненький, блестящий никелем бельгийский браунинг, добытый в бою, был его особой утехой и радостью. Сталь холодила руку, еще холодней был черный зрачок дула…

Взгляд Осипа упал на коня. Согнув грациозную шею, Мальчик уже тянулся к земле и шевелящимися губами прихватывал травинку за травинкой. «Больной, покалеченный конь останется один у хладного трупа. Да, он не уйдет, как только что сбежала Лелька. Склонив голову, будет горько ржать. Придут чужие люди и уведут его с собой. Продадут на живодерню — и поминай как звали. Пойдет Мальчик на конскую колбасу. И никто не узнает, что готовился он стать артистом…»

Так уж вышло: сначала он пожалел своего скакуна, потом родителей, братьев, сестру и себя самого.

Осип спрятал пистолет в суму, не забыв обернуть тряпицей. Ослабевший, размягченный, он снова присел у надгробия купца второй гильдии и заплакал. Слезы текли свободно и казались сладкими. И он подумал, что плачет второй раз в жизни.

За шесть лет цирковых путешествий по миру, находясь в обучении у акробата-португальца, он не уронил и слезинки. Боль падений, ушибов, тоска по дому, едкая обида, глухое ожесточение, даже зло — все эти тучи не проливались дождем.

Заплакал он два года тому назад в партизанском отряде. Тогда партизаны задержали двух контрабандистов. Их привели к командиру отряда Патрушеву. Контрабандисты рассказали ему, что в недальнюю деревню Климоус прибыли две казачьи сотни и батальон пехоты с полковником Пучковым и казачьим есаулом Щеголевым. Казаков и солдат разослали по таежным заимкам, а в Климоусе осталась небольшая охрана. Господин полковник задержал контрабанду и сейчас гуляет.

Патрушев собрал партизан и сказал, что для подтверждения данных надо послать разведку в Климоус. «Кто пойдет?» — спросил он. Люди замялись: одно дело — в бой идти, другое — прямо в пасть белякам, вдруг это провокация… И тогда он, Осип, решился: «Я пойду, кто со мной?»

Люди молчали. Конечно, знали, что он из циркачей, лихой наездник, меткий стрелок — не раз в том убеждались, но тут задача рисковая и хитрая, не по мальчишескому разуму. Так думал и командир отряда, который к тому же знал, что пацан Казачок недавно бежал из японской контрразведки в Благовещенске, что он измучен и слаб. «Нет, — сказал Патрушев. — Казачка не пущу. — И чтобы тому не было обидно, добавил: «Для других дел нужен». Но этой подачки Осип не принял, упрямо настаивал: «Не пускаете — значит, не верите?» И вот тогда слезы сами собой выбились из глаз, и, всхлипывая, он повторял: «Значит, не верите. Значит, не верите… Да я не изменю, пусть хоть язык вырвут, ничего не добьются…» И командир сказал: «Иди».