Ветер в оранжерее

Коровин Андрей Юрьевич

Через несколько мгновений всё, как говорится, смешалось, я крепко держал парня за волосы (шапки уже не было на нём) и, оттянув его голову назад и вниз, бил кулаком в его заливаемое кровью лицо. Затем я бросил его, как мешок, Кобрин валялся на земле с мужиком и, кажется, хотел задушить его.

— Брось его! Брось! Игорь! — я с трудом оторвал Кобрина от мужика. — Бежим!

Я подхватил сумку с водкой, Кобрин, поднявшись, изо всех сил пнул привстающего мужика, затем закричал “Аллах акбар!”, ударил кулаком по капоту “шестёрки” и выбил ногой боковое стекло.

9

—

Игорь, скажи, почему прыгать вниз легче, чем вверх? — сказал я, трогая языком разбитую губу.

Мы стояли с тыльной стороны здания общаги и глядели на форточку, из которой недавно вылезали. Она казалась труднодосягаемой. Снизу вверх, вдоль вертикальной линии залифтовых окон, поднималась пожарная лестница, однако обрезана она была довольно высоко — нижний конец находился на уровне приблизительно подоконника второго этажа, и до него ещё нужно было добраться. Этажи были сталинские, высокие, и стена не имела почти никаких вспомогательных выступов. На высоте груди проходил параллельно земле округлый цементный валик, значительно выше его торчали из стены какие-то штыри, возможно, остатки от пожарной лестницы, бывшей когда-то длины более снисходительной к человеческим слабостям. Обычно внизу валялась какая-нибудь труба или доски — что-нибудь, по чему можно было вскарабкаться и дотянуться до нижней перекладины ржавой лестницы. Теперь не было ничего. Вылезая, мы не обратили на это никакого внимания.

Но настроение у меня было приподнятое, я выругался, подстрекаемый решимостью взбираться по стене хоть до седьмого этажа, и стал запихивать бутылки за пояс и в карманы, так как лезть с сумкой в руках было бы совсем уже неудобно. Запихнув четыре штуки и две оставив Кобрину, я взлез, как отяжелевший от дихлофоса таракан, на цементный валик и, в конце концов, медленно и осторожно выпрямляясь вдоль стены, выпрямился во весь рост. Подняв руки вверх и привстав на цыпочки, я убедился, что достаю до торчащих из стены штырей — от них до нижней перекладины оставалось ещё около метра. Я уцепился за штыри, подтянулся, отжался на них, как на брусьях, и уперевшись коленом, перехватил руками, оказавшись наконец-то на лестнице.

Всё это время Кобрин снизу помогал мне словами:

— Давай! Давай, чувак! Держись! Это круто!

Я втиснулся в форточку. У Кобрина преодолеть расстояние от штырей до лестницы не получилось, и мы со Злобиным вытащили его наверх при помощи верёвок.

10

В комнате пятьсот тринадцать, абсолютно голой, с исписанными шариковыми ручками и фломастерами стенами, “чуваки” приготовились к нашему приходу: на матрасе левой от стола кровати лежал магнитофон “Электроника”, на разболтанные кнопки которого нажимал похожий на индейца Гладков. В магнитофоне стояла кассета Высоцкого, и Гладков, щёлкая, перематывал её, разыскивая какую-то песню. На столе, рядом с теми четырьмя холодными бутылками водки, которые я принёс минут за пять до этого, стоял один гранёный стакан, лежало полбуханки чёрного хлеба и — на тетрадном листе в линейку — мелко порезанный кусок сала размером с пачку сигарет.

Когда вошёл я, пока ещё один, без Кобрина, с кровью на губе и подбородке, в измазанной об общежитскую стену куртке, Гладков участливо вскочил навстречу, Азамат, трогательно подражая гусарским повадкам, сказал своё “тридцать три раза массаракш”, Злобин слегка нахмурился. К счастью, крови на его светло-коричневой куртке почти не было — всего два-три небольших бурых пятнышка на воротнике и груди. Заметив разбитую правую руку, Злобин улыбнулся.

— Добытчики, — сказал он.

Когда же появился Кобрин, выглядевший не намного чище меня, но вдобавок ещё и с дыркой на ссаженном об асфальт колене и с рукавом куртки, частично оторванном в плече, произошло как бы некоторое волнение. Гладков побледнел почти до синевы, обеими руками стал зачёсывать назад длинные блестящие волосы и встряхивать головой.

— Индеец, — ухмыляясь волчьей ухмылкой, сказал ему Кобрин, — не переживай. Твоя курточка побывала в учениях. Ориентир двадцать, осколочным, по пехоте противника!..

— Я не переживаю, — сказал, волнуясь, Гладков.

— Включай музыку и наливай, — сказал Кобрин.

— Тише, тише, Игорь, не кричи так, меня Марина найдёт, — сказал Злобин, подвигаясь к столу и пальцами снимая с бутылки бескозырку из алюминиевой фольги.

Придвинув стулья, мы с Кобриным сели. Злобин твёрдой рукой налил сто грамм и протянул стакан мне.

— По кругу, — сказал он, глядя мне в лицо спокойными голубыми глазами.

Пили из одного стакана. Вначале я, затем Кобрин, Азамат, Гладков и последним — Злобин, который, выпив, тут же открыл следующую бутылку.

— Теперь по полтиннику, — сказал он.

У Злобина, как мне показалось, был в этот день как бы приступ справедливости, что, между прочим, часто случалось с ним. Он отмеривал водку очень тщательно и следил за соблюдением очерёдности.

Первый глоток немного обжёг мне разбитую губу, стало теплее, мурашки побежали по телу, электрический свет сделался словно бы чуть-чуть ярче. Мы все отражались в голом чёрном окне. Пел Высоцкий.

— Дима, я потом отстираю пятна, — сказал я Злобину, снимая куртку.

Ожидавшая нас троица, тоже, оказывается, была не слишком трезвой. Когда Высоцкий запел “Идёт охота на волков, идёт охота…”, Гладков, положив руки на худые колени и наклонившись вперёд, стал подпевать “Идёт ох-хх-хота!..”, так мучительно двигая при этом шеей, как будто его вот-вот должно было вырвать.

Азамат же, сидевший рядом с Гладковым на кровати, немедленно после второй порции в пятьдесят грамм закрыл глаза и упал на спину, неловко подвернув голову, упёршуюся в стену. Отрубился.

Не знаю, можно ли выразиться точнее, известно ли кому-нибудь, в какое состояние погружается глубоко пьяный человек, что это — обморок, сон или внезапная и полная потеря физических и душевных сил, похожая на кратковременную смерть?

Короче, он отрубился.

С этого момента я помню всё уже не очень хорошо. Мы слушали Высоцкого, спорили о нём, что-то неожиданное говорил Злобин, и мне казалось, что говорит не он, а какой-то другой человек, все слова были как бы не его, не злобинские; Кобрин, помню, сказал про Азамата, что он “поймал торчок”, и следом, что “произошло его слияние с природой, как говорил старина Гофман”.

— А вы знаете… Наверное, знаете, — сказал нерешительный Гладков. — Гофман допивался до того, что по ночам ему было страшно писать про крошек цахесов и он в одной руке сжимал руку спящей рядом жены, а в другой держал ручку или перо, что там было у них…

Чётче всего врезалось мне в память то, как Гладков, по команде Злобина, каждый раз, когда очередь пить доходила до слившегося с природой Азамата, с натугой отрывал его от матраса, приподнимал ему голову, раздвигал губы и вливал в его обросший бородой и усами рот причитающуюся ему порцию водки. Принцип справедливости соблюдался неукоснительно.