Веяние тихого ветра [A Voice in the Wind]
Шрифт:
— Много еды осталось, — сказал он. — Вития и другие девушки уже наелись и пошли спать. Музыканты и все остальные тоже поели — кроме Еноха, чтоб его от запора скрутило. Сядь, поешь чего–нибудь. Ты сегодня, кажется, кроме хлеба ничего в рот–то не брала. Возьми сыра, вина, — он сел на скамью возле стола. — Попробуй свинины. Я знаю, ты, наверное, в жизни ничего подобного и не пробовала. Уверяю тебя, никакого вреда от этого не будет.
Хадасса знала, что не будет, и она вовсе не считала, что употребление такой пищи чем–то осквернит ее. Вообще она понимала, что осквернить ее может не то, что она кладет в рот, а то, что исходит из ее уст, —
Но и Сейан был для нее другом, поэтому отказаться отведать то, над чем он так трудился, значило обидеть его. Хадасса посмотрела ему в глаза и поняла, что это испытание ее верности. Енох временами был колким на язык, гордым и заносчивым, но он проявил к ней сострадание, он оказался достаточно смелым и рисковал собой, чтобы спасти ее и еще шестерых человек, которых он привел в этот дом. Сейан тоже был горд, и его легко было обидеть. Еще он был щедрым, великодушным, нередко шутил с другими рабынями, когда они работали.
От еды исходил такой аромат, что у Хадассы живот свело от голода. Она с самого утра ничего не ела. Искушение отведать что–нибудь было таким сильным, но Енох был ей очень дорог.
— Я не могу, — сказала она извиняющимся тоном.
— Из–за твоего закона, будь он неладен? — спросил Сейан с отвращением.
— Я пощусь, Сейан. — Он отнесся к этому с пониманием. Постились даже язычники.
— За Юлию, — догадался он, — Мало тебе того, что ты и так каждый день за нее молишься? Стоило из–за этого еще и о еде забыть? Пост ее сердце не смягчит. Для этого и дюжины жертвоприношений не хватит!
Хадасса отвернулась и принялась мыть оставшуюся посуду, не желая выслушивать критику в адрес своей хозяйки. У Юлии было полно недостатков. Она была эгоистична и тщеславна. Кроме того, она была молодой, красивой и страстной. Хадасса любила ее и боялась за нее. Юлия была слишком отчаянной, а таким очень трудно обрести свое счастье.
Хадасса раньше никогда не была среди таких людей, как семья Валерианов, у которых было все — и в то же время практически ничего. Они нуждались в Господе, но ей не хватало смелости рассказать им обо всем том чудесном и удивительном, что ей было известно. Она пыталась, но слова застревали у нее в горле; страх заставлял ее молчать. Каждый раз, когда ей предоставлялась такая возможность, она вспоминала те арены, которые ей уже довелось видеть по пути из Иерусалима; она до сих пор слышала по ночам крики ужаса и боли. Никто в этом доме не поверит в то, что ее отец умер и теперь в вечности с Иисусом, — даже Енох, который знает Бога. Одним неосторожным словом она подпишет себе смертный приговор.
Зачем ты сохранил мне жизнь, Господи? Я же не могу им ничем помочь, — думала она в отчаянии.
Да, она рассказывала Юлии те истории, которые когда–то сама слышала от отца в Галилее. Но для Юлии они были лишь забавными сказками. Никаких уроков из них она не извлекала. Как Юлия могла стать на путь истины, если ее уши не могли эту истину услышать? Как она могла искать Христа, если совершенно не нуждалась в Спасителе? Сколько бы Хадасса ни рассказывала ей истории из Писания
Те богатства и тот достаток, в которых жила семья Валерианов и которыми эта семья наслаждалась, Хадасса считала их проклятием. Именно из–за материального богатства они не испытывали никакой нужды в Боге. У них были тепло, сытная пища, прекрасная одежда, роскошный дом. Они пользовались всеми благами богатых римлян, им служило множество рабов. Но из всей семьи лишь Феба обладала религиозными чувствами, только она поклонялась каменным идолам, которые не могли ей дать ничего, в том числе не могли дать ей мира и радости.
Хадасса грустно покачала головой. Как же Ты доходишь до тех людей, которые не испытывают никакой нужды и никакого желания обрести Спасителя? — думала она. — Боже, что мне делать, чтобы они увидели, что Ты здесь, в этом саду, что Ты обитаешь и в их доме, если не в их сердцах? Я беспомощна. Я труслива. Я не могу помочь Юлии, Господи. Я не могу помочь никому из них. Они улыбаются и смеются, но они потеряны. О, Боже, как Ты велик. Никакие боги и богини Рима не могут воскресить мертвые души, как это Ты делаешь. Но эти люди все равно не верят в Тебя.
— Я не хотел обидеть тебя, — сказал Сейан, подойдя к Хадассе.
Он заметил, что в последние несколько минут на ее лице сохраняется выражение недовольства, и решил, что это по его вине. В глубине души он совершенно не уважал Юлию — слишком часто ему приходилось слышать ее гневные выкрики, видеть, как ее милое лицо искажала гримаса диких эмоций. Но по какой–то необъяснимой причине эта юная рабыня продолжала любить ее, преданно служила ей. — За Юлию тебе нет нужды беспокоиться, — сказал он, стараясь говорить утешительным тоном. — Она все равно возьмет от жизни все, что ей нужно.
— Только найдет ли она в своей жизни мир и покой?
— Мир и покой? — Сейан рассмеялся. — Этого как раз Юлия хочет меньше всего. Она во многом похожа на своего брата, с той лишь разницей, что Марк гораздо умнее ее. Он обладает проницательностью своего отца, но во взглядах на нравственность они расходятся. Однако Марк в этом не виноват. В этом виноваты восстания, — сказал он и тут же поправился: — Слишком много друзей у него либо погибло, либо покончило с собой. Поэтому немудрено, что он живет по принципу: «Живи сегодня, потому что завтра умрешь».
— Не похоже, чтобы он был доволен жизнью.
— А кто в этом мире доволен жизнью? Только дураки и покойники.
Хадасса закончила ту работу, которую ей поручил Сейан, и посмотрела, что нужно сделать еще. Вместе они вычистили столы, убрали оставшуюся пищу и все расставили по местам. Сейан с гордостью говорил о Греции.
— Римляне владеют миром, но завидуют грекам. Римляне только и умеют что воевать. При этом они ничего не знают о красоте, философии и религии. Тому, что им не украсть, они начинают подражать. Наши боги и богини, наши храмы, наше искусство и литература. Они изучают наших философов. Они завоевали нас, но мы переделали их на свой лад. Хадасса обратила внимание, что гордость в его словах смешивалась с чувством негодования.