Вихрь
Шрифт:
– Эта комната слишком мала, – решительно заявила она. – Вам лучше будет играть в одной из гостиных.
Жан следом за ней поднялся по лестнице и вошел в просторную комнату.
Она села на белый с золотом диван и указала ему рукой место, где встать.
– Немного дальше, вон там, у окна, – заявила она. – Скажите, может быть, вам нужен аккомпаниатор, мсье… мсье Виктуар?
– Нет, я буду смотреть на вас, – прямолинейно ответил Жан.
Ванда снова улыбнулась. В своем письме Тео не сообщал никаких подробностей о Жане; поэтому у нее не было ни малейшего представления
Жан взмахнул смычком, затем вдруг остановился и опустил руку. Со своей удивительной интуицией, той интуицией, какой обладает всякий самолюбивый и чуткий человек, он разгадал ее мысли.
– Мсье Шторн прожил у меня пять, почти шесть недель, – сказал он отрывисто. – Он сломал себе ногу. Ему…
– Что такое? – вскричала Ванда. – Что вы говорите, мсье Шторн был болен? Где? Когда?
– У меня, – сказал Жан, как будто эти два слова давали исчерпывающие объяснения. Затем он продолжал: – Я нашел его однажды утром. Он, очевидно, отправился на прогулку и, упав с какой-то скалы, сломал себе ногу. Доктор Мейерберг его пользовал, и сегодня утром мсье Шторн уехал. Он поправился. Нога совсем зажила. Мы с ним друзья, и так как он познакомился с моей игрой, он дал мне письмо к вам.
Он закрыл глаза, поднял скрипку и слегка коснулся смычком струн. Затем он открыл глаза, тревожно взглянул на Ванду и заиграл совсем банальную вещь – «Экстаз» Томэ. Но в эту вещь он вложил новое содержание, которое заставило ноты трепетать, говорить и страдать по-новому.
Его волосы пылали, его тонкие белые пальцы дрожали, он играл чудесно, неистово и безрассудно, одну вещь за другой – пламенного Сарасате, Рубинштейна – влюбленного, болезненного, скорбного и страстного, Каминаде – поток смеха и волны огня, Сен-Санса – изысканного, ясного и звенящего. Он играл, как будто владея своей музыкой: он был бесчувствен для внешнего мира.
Ванда сидела изумленная, полная восторга и глубоко растроганная. Музыка всегда на нее сильно действовала, а Жан сумел затронуть всю ее чувствительность. Когда он перестал играть и опустился на стул, бледный и изнеможденный, откинув назад голову, ей захотелось подойти к нему, погладить ему волосы и сказать, как он чудесен, – он сам, его музыка, его скрипка. Действительно, он был гений!
Вдруг он порывисто вскочил на ноги. Его дыхание еще было учащенным, его широко раскрытые глаза улыбались.
– Что, у меня есть талант? – сказал он.
Вся его нервность прошла, и его неуклюжесть испарилась, – до того он был полон чувством удовлетворенности.
– Вы большой артист, – мягко сказала Ванда. Жан громко рассмеялся.
– Я это знаю! Я это знаю! – воскликнул он, торжествуя.
Она рассмеялась вместе с ним.
– Скарлоссу должен вас послушать.
– Пошлите за ним, пошлите за ним! – сказал Жан, горя нетерпением.
Ванда встала.
– Мой молодой друг, нельзя послать за Скарлоссу так, как заказывают блюдо в ресторане. Я напишу ему, даже, может быть, лично поговорю и спрошу, пожелает ли он вас видеть и когда.
– Вы добры как ангел, хотя я и не вижу у вас крыльев, – сказал Жан со своей заразительной улыбкой.
Ванда решила, что он, при его чудаковатости, все же славный юноша с огромным дарованием. Она испытывала некоторое затруднение, не зная, как с ним расстаться. У него, по-видимому, не было причин уходить. Он сидел, заложив ногу за ногу, и болтал с ней о музыке, о Вене, о Париже, уснащая свою речь обильной жестикуляцией. Ванде, наконец, пришлось ему сказать, что ей надо выйти из дому.
Он моментально, сильно смущенный, вскочил на ноги.
Это непростительно, он задерживал мадам. Он рассыпался в извинениях.
Он взял ее руку, одну секунду поглядел на нее и затем прикоснулся губами.
Он буквально танцевал, спускаясь по лестнице и шагая по белому вестибюлю. Мадам де Кланс напишет ему и сообщит о результатах своего разговора с Скарлоссу. Дойдя до трамвайной остановки, он вспомнил, что оставил свою шляпу и перчатки в маленькой приемной. Ничего, пусть там и остаются! Скоро он будет так богат, что сможет купить себе сколько угодно шляп и перчаток, хоть сразу целую дюжину. Он зашел в погребок, спросил коньяку и присел, чтобы покурить и подумать.
Жан пил коньяк и смотрел, как течет жизнь на залитых солнцем улицах. На дворе была уже настоящая весна. Мир его ждал. Коньяк и возбуждение действовали на него так, что ему наяву грезились золотые сны будущего. Он будет великим, знаменитым, богатым.
Он на минуту спрятал лицо в ладони. Свет казался ему нестерпимым.
Синие и лиловые газовые фонари уже озарили улицы, когда он встал, чтобы идти домой. Он шел по направлению к северному кварталу. Большие фонари над его головой казались золотыми шарами, повисшими в безграничном просторе голубого бархата. В этот момент он чувствовал себя слитым со вселенной.
В маленькой комнате его ждала Аннет. Она с беспокойством высматривала его из окна. Увидев его, она выбежала навстречу и схватила за обшлага пальто.
– Ну, что? Как? – спросила она. – Дорогой, говори скорей!
Жан сначала положил скрипку на стол, затем привлек Аннет к себе и прижал свое горящее возбужденное лицо к ее холодной нежной щеке.
– Все вышло очень, очень хорошо! Карьера мне обеспечена. Я талант! Я гений!
Их губы, когда он говорил, были на расстоянии дюйма. Он закончил свои слова долгим страстным поцелуем.
В маленькой комнатке царил полумрак. Через открытое окно доносились крики играющих на улице детей. «Аннет», – шептал Жан. Его руки сжали ее сильнее. Он почувствовал своими пальцами, что ее глаза закрыты. – «О, Аннет!» Ее губы отвечали на его поцелуи. Прядь мягких светлых волос коснулась его лица.
– Ты любишь меня? Ты любишь меня? – шептала она.
Он прошептал хриплым голосом, полным дикой страсти: «Да! Да!» Он наклонился к ней совсем и положил щеку на ее волосы.
Аннет была прямодушнейшим существом в мире. Она его любила и по-настоящему заботилась о нем. Ее дыхание перешло в жалобные всхлипывающие, прерывистые вздохи.