Вихрь

Уэдсли Оливия

Вошел Жан; присев на край постели, он посмотрел на Ирэн.

– Ты на меня не сердишься, скажи? Мы покончили с нашей ссорой, не правда ли?

Он дотронулся до одеяла с голубыми лентами.

– Хорошо я играл сегодня?

– Очень.

– Не правда ли, это была большая любезность с моей стороны? Я скоро буду выступать только на концертах. Иначе не стоит. Я никак не мог отвертеться от Эльги.

Он встал и потянулся.

– Вы очень рассердились, мадам? Посмотрев на Ирэн и улыбнувшись, он нагнулся и поцеловал ее.

Ирэн показалось, что только она одна дорога ему в эту минуту, а все остальное для него

не существует.

ГЛАВА XXX

– Итак, это последний день нашей свободы, – сказала Ирэн.

Жан сидел у ее ног и что-то писал. Рукопись полетела на пол. Эти последние пять дней он был особенно счастлив. Была дивная погода. Ирэн он прямо обожал. Он посмотрел на нее; рука его лежала на ее коленях.

– Ты была счастлива?

Все воспоминанья о минувших невзгодах развеялись за эти дни.

– Ты еще спрашиваешь?

– Счастливее, чем раньше? – настойчиво продолжал он, пристально смотря ей в лицо.

– Бесконечно.

Он встал, взял скрипку и начал играть у ее ног. Казалось, звуки скрипки просили, молили о чем-то. Раздался последний чарующий аккорд. Жан встал и поцеловал Ирэн.

– Скажи мне, милый, что в тебе преобладает – музыкант или человек?

Он притянул ее лицо к себе.

– Когда ты такая, как сейчас, я весь человек, весь твой и в то же время полон музыки. Все, что я чувствую, чем живу, нераздельно связано с моей любовью и искусством.

Руки Ирэн обвили его шею.

– Я так бы хотела, чтобы ты остался навсегда таким, как сейчас, – прошептала она. – Мой навсегда, такой близкий, как никогда!

– Я неисправим, – вдруг вскричал Жан. Он вскочил и посмотрел на нее. – Я так чертовски слаб. Меня все привлекает, в особенности плохое. – Порыв откровенности, свойственный впечатлительным натурам, овладел им. – Даже если я совершаю какой-нибудь нехороший поступок, я потом не раскаиваюсь; никаких угрызений совести. Мне только хочется не видеть вещей, которые меня соблазняют.

Ирэн засмеялась.

– Милый, что ты говоришь?

– Это правда, – ответил он. – Если я причиню тебе горе, ты простишь меня?..

Она погладила его волосы.

– Я нелегко забываю, – сказала она с грустью, – но мне кажется, что ты и я – одно целое, и я не могла бы с тобой расстаться. – Она прижалась к нему. – Разве ты боишься за свою свободу? Неужели эти дни показались тебе скучными, мой любимый?

В минуту он очутился перед ней на коленях; он клялся, что эти недели пролетели, как час. Чувство уныния, скука, однообразное солнце и море – все было забыто. Шенбург стал тем раем, каким он казался Ирэн. Увы, как скоро придется отсюда уехать! Несмотря на все ее старания, он никак не мог примириться с этим. Завтра опять Гамбург и вся обычная сутолока. Как странно, что мысль об отъезде всегда заставляет с особой грустью думать о покидаемых местах; лишь только тронется поезд и знакомый, надоевший пейзаж унесется вдаль, мы сразу припоминаем массу вещей, которые нам нравились, и грустим до следующей остановки. Следя за удаляющимся берегом и лесами Шенбурга, Жан мысленно говорил себе, что лучшие часы своей жизни он провел там; в то же время он сгорал от нетерпения попасть на пароход и страшно боялся опоздать. Ирэн, побледневшая, грустная, наблюдала за ним, стоя у борта. На пристани он все время нервничал и бранил швейцара – к счастью, по-французски – за то, что у одного из чемоданов развязался ремень. Ей казалось, что жизнь слишком коротка, чтобы раздражаться из-за таких пустяков.

Наконец Жан пришел и сел около нее; он был опять в прекрасном настроении и улыбался.

– Слава Богу, вот мы и на месте. Мы все-таки попали на этот благословенный пароход.

– А ты так сердился, когда я остановилась, чтобы завязать вуаль, горячка! Ну, все равно. Я думаю, ты можешь быть теперь доволен. Вероятно, это твой метод жизни, хоть и не очень приятный.

– Нет, нет, – проговорил Жан. – В данном случае ты неправа. Что касается меня, то я люблю делать все скоро, как мелочи, так и серьезные дела. Таков уж мой характер. И по-моему, это лучше всего. Разве ты не заметила, как торопился этот швейцар?

– Да, дорогой мой. Я дала ему на чай, чтобы утешить его оскорбленные чувства после того, как ты на него кричал, и он сказал мне: «Сейчас вы увидите, сударыня, что называется быстро работать».

– Но ведь я тоже дал ему на чай! – воскликнул Жан.

Он был смущен этим двойным расходом. Но с приближением к Фленсбургу он становился все веселее. Тут он опять начал нервничать из-за поезда, багажа и билетов; больше всего его смущало то, что он так плохо говорит по-немецки.

«Неужели все медовые месяцы кончаются ссорами из-за железнодорожных мелочей?» – мысленно спрашивала себя Ирэн. Она вопросительно смотрела на Жана, вступившего в пререкания с какой-то внушительной фигурой в ярко-красном мундире. Наконец, поезд тронулся. Переезд в Гамбург длился три часа.

В Неймюнстере Жан увидел плакат со своим именем. В Альтоне тоже были афиши. Он перебирал пальцами волосы и с восторгом смотрел на афиши, думая о том, что бы сказали эти люди, если бы знали, что Жан Виктуар – это он.

– Я очень люблю видеть свою фамилию напечатанной, – сказал он Ирэн.

Она посмотрела на него, отведя глаза от журнала.

– Какой ты ребенок, – сказала она ему.

Ему хотелось говорить о себе. Подсев к ней и взяв у нее журнал, он поцеловал ее.

– Где ты будешь сидеть на моем концерте?

– Я сяду так, чтобы ты мог видеть меня и играть для меня.

– А вдруг немцам не понравится моя игра?

Она рассмеялась.

– Дорогой мой, немцы понимают и ценят искусство больше всех других наций.

– Ну, не больше французов. – В тоне его голоса почувствовалась враждебность. – Разве ты со мной не согласна?

– Не все ли это равно?

Он возразил упрямо:

– Я не считаю себя квасным патриотом, но я говорю очевидную истину.

– Не станем спорить, милый; сколько бы мы ни спорили, ты останешься французом, а я немкой. Такими мы родились и оба, естественно, гордимся своим отечеством.

– Германия обязана Франции своим пониманием искусства. До войны 1870 года она не имела представления о красоте.

Ирэн положила ему голову на плечо.

– Сейчас мир, мой милый, и я не хочу с тобой воевать, даже если бы все нации взбесились. Бросим это.

Он все еще не мог успокоиться.

– Разве ты не понимаешь, – начал он, но в это время, к счастью для Ирэн, поезд подъехал к Гамбургу.

– А вот и наш Эбенштейн! – сказал Жан и стал махать рукой из окна. – Он нас встретил; очень мило с его стороны, не правда ли?