Викинги. Скальд
Шрифт:
Все – длинноволосые, коренастые, темные кожей, со странными глазами, суженными и приподнятыми к вискам, видел Сьевнар. Женщины-матери – впереди, им больше почета в племени, мужчины, юноши и девушки – сзади. Они все еще одеты, но уже срывают с себя одежды из грубого полотна и теплых шкур. Оставшись голыми, начинают ловить друг друга, яростно совокупляться и громко кричать, чтобы Великая Мать услышала, оценила их усердие…
Он сам, приземистый, длиннорукий, с крепкими кривыми ногами и пальцами скрюченными от мокрых сетей, сильно оттолкнул кого-то, потом – второго, третьего. Конечно, он рвался к жрицам, к ним все рвались. Их бедра, обильно намазанные жертвенной человеческой кровью – это соединение с самой Матерью, через них горячее семя льется прямо в ее божественное чрево… Но – не успеть, как всегда не успеть! – с отчаяньем понимал он. Другие, более крепкие, более сильные, уже окружали жриц, валили на землю.
А барабаны все рокотали, все звали, доводя до неистовства.
Тогда, завизжав от отчаяния, он выхватил из галдящей, неистовствующей толпы соплеменников какую-то девчонку, опрокинул на пол, кинулся сверху, с досады даже не разобрав, кто такая.
И та поняла, прильнула, вцепилась в него тонкими, полудетскими ручками, тонко голосила что-то в самое ухо, царапала себя и его, чтобы кровь, угодная Большой Матери, брызгала на них обоих…
Славься Великая Мать, Праматерь Всего Живого! Да не оскудеет чрево твое! Да не иссохнут груди твои! Да не обвиснут бедра, не провалится живот твой!
Видение погасло так же неожиданно, как и началось.
И снова пещера стала темной, мрак – глухим, а в отдалении мерно и громко капала вода.
Только каменная, холодная фигурка в руке…
Что это был за народ? Когда это было?
Почему-то Сьевнар знал твердо – все, что он увидел, почувствовал, происходило очень давно. Не поколения, не роды, целые народы успели с тех пор родиться и умереть.
Но ведь было же! – это он ясно чувствовал.
Может, он и сам уже умер? Просто не понимает этого, потому и пытается шевелиться? – спрашивал себя Сьевнар, сам не понимая, кто он сейчас – совокупляющийся рыбак из далекого прошлого или ратник фиордов?
Великая Мать! Неизвестная, давно забытая богиня…
Получается, боги тоже отживают свой срок, вместе с народами, которые их почитают! – удивлялся Сьевнар, все еще переживая неистовство плоти в древнем камлании. Получается – что кажется сегодня незыблемым, завтра может исчезнуть так, что и следа не останется?
Впрочем, особенно задумываться было некогда. Приторно-сладкая отрава снова навалилась на него, гнула к земле и мутила голову.
От видений ему врезался в память высокий постамент в дальнем углу пещеры, где когда-то возвышалось над всеми каменное изваяние. Вспомнив, снова увидев пещеру в колеблющемся свете факелов, он направился туда, шатаясь и дрожа ногами, как пьяный. И действительно нащупал в темноте перед собой какое-то возвышение. Полез на него.
Долго карабкался, тяжело цепляясь. Оказалось, постамент, представлявшийся теперь обычной грудой камней, был очень высоким. Там, наверху, можно было удобно встать и пройтись, размять ноги двумя-тремя осторожными шагами.
И дышалось лучше. Хоть и с трудом, но полегче, сразу ощутил он. В голове как будто слегка прояснилось. Не то что висеть на стене мухой в паутине, здесь можно было расположиться основательно…
– Эй, воин, ты живой там? Отзовись, что ли?
Дверь распахнулась, когда Сьевнар уже перестал ждать. Когда понял – никогда этого не будет, никогда больше не откроется эта проклятая богами дверь, его просто забыли, навсегда оставили здесь.
– Выходи что ли, если живой! Да где ты там?!
Он выходил медленными шажками, шаркая, как старик цепляясь за стены.
Белый день ослепил его, свежий воздух с привкусом моря показался сладким, как медовая сыта. Хотелось дышать и дышать им, прогоняя приторную вонь изнутри, вот только он никак не мог толком вздохнуть, что-то мешало.
Сьевнар вышел, постоял мгновение на обмягших ногах и упал на колени, рассердившись на себя за такую недостойную слабость.
Нужно было вставать, и он начал вставать. Тяжело начал, трудно. Выставил руки перед собой, схватился за шершавую поверхность скалы, подтянул одно колено, втрое…
Его качнуло, закружило, он сам не заметил, как снова оказался на земле, вжался горящей щекой в острые, холодные камни.
– Тряпку ему снимите с лица! – услышал он голос Гуннара Косильщика. – Да снимите же эту тряпку, наконец!
Это последнее, что он услышал, прежде чем окончательно потерять сознание…
5
Зима пришла на побережье в свой срок. Море без конца штормило, небо обложили свинцовые тучи, снег шел почти беспрерывно. Ветер нес снег над морем, белая крупа ложилась на темную воду и таяла без следа.
Остров Миствельд закутался в снежные покрывала, лишь вершины ветер выдувал дочиста, и угрюмо каменные лбы, как дозорные великаны, возвышались над островом.
Начало зимы в фиордах всегда ненастное. Жизнь на побережье словно бы замирает, Хозяин Зимы, явившийся с севера, запирает людей в домах, птиц – в гнездах, а зверей – в берлогах и норах.
Первое время жизнь на острове показалась Сьевнару спокойной и тихой. Из-за непрерывных штормов корабли и баржи в море не выходили, связь с побережьем прервалась до окончания сезона бурь. Братья острова часто и много ели, подолгу спали, вечерами пили пиво, греясь у очагов с багровеющими углями.
Обычная зимняя монотонность – неуловимо-короткие дни и бесконечные ночи. Привычные разговоры ратников – стычки, походы, добыча, чужие народы, странные обычаи и разные диковинки, что встречаются на дорогах викинга. Сьевнар знал, такие же неспешные разговоры идут сейчас в дружинных домах по всему побережью, где коротают у огня зимние вечера. Бывалые – вспоминают, молодые – слушают и постигают бескрайний Мидгард по рассказам старших. Как обычно.
После пещеры с отравой Сьевнар все еще подкашливал, ночами – особенно. Но больным он себя не чувствовал, наоборот – отъелся, окреп и отдохнул от долгого путешествия-бегства. Только Сангриль по-прежнему оставалась в сердце саднящей занозой, но с этим он ничего поделать не мог.
Больно! Но и к боли, оказывается, можно привыкнуть и научиться жить с ней, если другого выхода нет. Жить…
Боль сердца – это тоже ритм, приходило ему в голову. И жизнь – ритм, непрерывный, как биение струящегося ручья. Ритмы везде – в бою, на пиру, в гребле, на охоте, даже в пульсации любовной тоски своя особая мелодия. Вот чем отличаются хорошие стихи от плохих! – однажды озарило его. Хорошие стихи ложатся на мелодию самой жизни, повторяют ее неслышимые напевы, трогая этим сердце, а плохие звучат сами по себе, бренчат уныло и безнадежно, как железный шлем, что покатился по каменистому склону, сбитый с мертвой головы ратника.