Виктор Авилов
Шрифт:
Слышится в этих словах некоторая доля бравады: вот, мол, какой я!.. Но совсем не это важно, а то, что и там, в Америке, далеко за океаном, зрители проникались таким же ощущением «гибели всерьез» — основой основ русского психологического театра, исходившей от человека, прошедшего эту школу почти чисто интуитивно, но так, что представленная им «жизнь человеческого духа» ни в ком не вызывала сомнений своей истинностью и искренностью. «Ему очень понравилась пьеса, — вспоминал Сергей Белякович, — и он полностью в нее погрузился». Подобное погружение одними эмоциями не дается — здесь надо очень точно ощущать свое время и его соприкосновения с другими временами.
Читая очень увлекательную книгу Нины Никитиной «Повседневная жизнь Льва Толстого в Ясной Поляне», я натолкнулась на точно сформулированную мысль: «Любой
Мысль Валерия Беляковича и Виктора Авилова находилась уже между не двумя, а, по крайней мере, четырьмя реальностями: жизнью господина де Мольера и его труппы во времена короля-солнце, жизнью Михаила Булгакова и его сочинений во времена вождя всех народов, жизнью Бориса Равенских на протяжении долгих советских десятилетий с постоянной необходимостью приноравливаться, приспосабливаться, жизнью своего поколения, наконец, пытающегося доказать свое право на свободу и самостоятельность мышления, но не могущего это сделать… И конечно, реальной жизнью своего Театра на Юго-Западе, существующего именно в это время именно в этой стране со всеми вытекающими из этого последствиями.
Сергей Белякович вспоминает: «Романыч конкретно на него ставил. Он его видел заранее… Когда Мольер на сцене умирает, музыка начинает заикаться и плыть. Это еще тогда находка была сделана. И кто на звуке сидел, тогда еще катушечные магнитофоны были, просто пальцем придерживал пленку… Он так выкладывался, что было видно, как сердце стучало. Именно видно. У нас звукорежиссер (он до сих пор с нами работает, Анатолий Лопухов), глядя на это, каждый раз плакал!»
А дальше… дальше вступали в силу уже иные законы: профессиональные, те, которые Виктор Авилов постигал интуитивно, на ощупь, не владея школой. Но постигал он их невероятно мощно. Вот что говорил Авилов в интервью журналу «Театральная жизнь» несколько лет спустя, в 1986 году: «Важно не только „проживать“ свою роль, надо заставить „прожить“ ее зрителя. Действие актера на публику должно быть подобно гипнозу. Актер должен стремиться подчинить психику зрителя своей воле. Попробую привести конкретный пример: вот сцена из спектакля „Мольер“ по пьесе Михаила Булгакова „Кабала святош“. Последний, самый важный монолог Мольера. Больного, затравленного королем и кабалой, одинокого, умирающего: „Всю жизнь я лизал ему шпоры и думал только одно: не раздави. И вот все-таки раздавил… Что еще я должен сделать, чтобы доказать, что я — червь? Но, ваше величество, я — писатель, я мыслю, знаете ли, протестую…“
Произношу это, постоянно ощущая ответную вибрацию зрительского нерва, как бы спрашивая: „Тебе больно, зритель? Ты чувствуешь это? Тебе плохо, как мне?“ И так все выше и выше, сильнее и сильнее…»
Какая же сила «гипноза» была вложена в роль Мольера, если и сегодня, спустя столько лет после того, как видела этот спектакль, я слышу голос Виктора Авилова, вижу его страдающие глаза… И мне больно, и я чувствую это, и мне плохо, как ему…
В интервью 2004 года Авилов рассказывал: «Я вам могу сказать, когда произошел перелом в сознании. Возьмем за точку отсчета семьдесят пятый год, когда мы начали делать театр. Первые наши работы были веселенькие: „Водевили“, „Женитьба“ Гоголя, ранние чеховские рассказики. Все хиханьки да хаханьки. Выходили на сцену, дурачились, прыгали, орали. Не каждый день, раз-два в неделю спектакль. Но постепенно театр выходил на другой уровень — профессиональный. Это как-то само по себе перетекало. И если я не ушел из театра, так только потому, что не мог подвести своих друзей. А первая роль, после которой я серьезно задумался, кто я, что я и что мне вообще надо в этой жизни и в профессии, появилась в 1980 году. Это был Мольер в „Кабале святош“. И то не сразу задумался. А когда уже Мольера поиграл год-два».
Совсем еще молодой в ту пору критик Екатерина Оспинникова писала в журнале «Театр» в 1986 году: «Первая большая драматическая роль Авилова, она, на мой взгляд, и по сей день самая удачная, самая законченная… Этот актер живет на сцене по законам не быта, а театра… Авилов постоянно нацелен на зал и раз за разом „бьет“
Здесь отмечены чрезвычайно важные для понимания образа, созданного Виктором Авиловым, черты. Его Мольер предстает перед нами едва ли не во всех возможных ипостасях существования, бытования. Вот он отчаянно влюбленный в юную Арманду зрелый, стареющий мужчина — сколько нежности, страсти в его объятии, в его глазах, обращенных на нее. А вот он пытается объясниться напоследок с Мадленой Бежар, понимая свою вину перед той, что служила ему верой и правдой, знает все его привычки, вкусы, слабости. Глаза опущены, плечи ссутулены, но в паузах между так трудно находящимися словами все-таки проскальзывает надежда, что Мадлена и это поймет. Поймет и простит…
Вот предает его верный ученик Муаррон — гнев Мольера страшен! Но что он может, этот стареющий человек, перед лицом страсти молодых, кроме того, что изгнать из дома Муаррона и тем самым подтолкнуть его к самому страшному: доносу…
А вот один из самых выразительных и сильных эпизодов, когда король приходит на спектакль труппы Мольера и после окончания действа Мольер произносит льстивый стихотворный экспромт. Невозможно забыть эту изогнутую в поклоне фигуру, бегающий тревожный взгляд, отчаянно выкрикиваемые все громче и громче слова… Унижение? — неважно. Главное, чтобы театр жил, чтобы милость короля пребывала с труппой господина де Мольера…
Смерть на подмостках, когда начинает как будто всхлипывать и останавливаться музыка Жана Мишеля Жарра, а тело Мольера застывает на сцене в последнем луче света, — память на всю жизнь, потому что, как уже говорилось, возникало полное впечатление, что он умер по-настоящему, Мольер-Авилов. Остановилось его сердце, не выдержавшее, не справившееся…
Галина Галкина вспоминает: «…Перед спектаклем его просто никто не смел трогать… К нему нельзя было подходить. Все понимали, что он „погружается“. После спектакля выходил из гримерки просто выжатый».
Критик Наталья Колесова писала в своей статье: «Для некоторых спектаклей Беляковича важнейшей стала тема Театра, Искусства, Творчества или некоей выстраданной мечты… Первостепенное значение получило открытие личности Мольера — художника и актера. Режиссерская задача и ее актерское воплощение полностью совпали (Мольера с потрясающей внутренней силой играет Виктор Авилов). Из крошечного сценического пространства с помощью света, мизансцен и собственной фантазии режиссер творит то театр Пале-Рояль, то бесконечные переходы королевского дворца, то мрачное подземелье „Кабалы священного писания“. И перед нами захватывающе разворачивается поединок Художника и Власти. Этот романтический спектакль, может быть, единственный в своем роде: о любви и предательстве, о дружной актерской братии, о судьбе гения».
В 1980-е годы «Мольер» Валерия Беляковича действительно был «единственным в своем роде» — в ту глухую пору вопросы, поставленные режиссером, были слишком опасными, но, к счастью, молодому и почти самодеятельному театру простилось то, что не простилось бы театру профессиональному.
Собственно, во многом на это и был расчет Валерия Беляковича. Он хотел честно и открыто говорить о том, о чем не принято было говорить, и преуспел в этом.
Виктор Авилов сыграл после своего Мольера еще очень много, но эта роль осталась великим знаком артиста и Театра на Юго-Западе. После этого спектакля о Викторе Авилове заговорили уже не как о феерическом комедийном артисте, а как об очень серьезном драматическом, обладающем поистине гипнотическим влиянием на зрительный зал. Наверное, и сам он взглянул на себя иначе после Мольера — во всяком случае, ощущение случайности своего пребывания в театре ушло окончательно и началось служение, то высокое служение, которое он глубоко осмысливал с годами и которому отдал всего себя, без остатка.