Виктор Цой. Стихи. Документы. Воспоминания
Шрифт:
Но есть одно качество, которое возбуждает интерес больше, чем непосредственно поэтический и музыкальный талант, чем достоинство текстов или музыки. Это — способность вызывать любовь. И в особенности, когда эта любовь принимает гигантские размеры, а личность, вызывающая такую огромную любовь публики, казалось бы, не прикладывает к этому ровно никаких усилий.
Виктора Цоя любили именно такой любовью. Я рискну утверждать, что это была именно любовь, а не так называемая популярность, чаще всего основанная на моде. Популярность — понятие коммерческое, тогда как любовь — духовное. Многие из тех, кто упрекал Цоя в том, что он «ударился» в поп-музыку, не чувствовали природы этой любви.
Впрочем, любили его не только поклонники рока. Он сумел выйти за жанровые рамки и стать просто Цоем, занять свое, принадлежащее только ему место в музыкальном мире, как это и происходит с каждым большим артистом.
Так в чем же природа этой любви?
Об этом уже много писали и размышляли. Рассуждали о романтизме, об искренности и честности, о доходчивости мелодий и простоте ритмов, о сдержанности и благородстве, о магнетизме голоса, наконец. Во всем этом есть резон, но сами по себе эти качества, даже собранные вместе, не обеспечивают артисту столь широкой любви масс. Должно существовать нечто, дающее ключ к разгадке любви.
Заманчивее всего просто-напросто объявить, что любовь не поддается объяснению. Любили, потому что любили — вот и весь сказ. Я не собираюсь расчленять это чувство на составляющие, я сам мучаюсь вопросом — в чем разгадка этого чувства, возникшего буквально из ничего на протяжении всего нескольких лет. Ведь путь Цоя от полной безвестности до ошеломляющего успеха был столь коротким и стремительным, что охватить его одним взглядом не представляет никакого труда. Вся его фантастическая карьера заняла каких-нибудь десять лет. Семь из них мне довелось лично знать Виктора, бывать на его концертах, слушать альбомы и следить за тем, как из гонимого, неизвестного и бедного рок-музыканта, каких сотни в Питере, он превращается в звезду всесоюзного масштаба.
Не скрою, мне, как и многим, хотелось узнать его получше, достигнуть доверия, поговорить, что называется, по душам. И мне, как и многим, это не удалось. Помню, как я пытался поговорить с ним после концерта, который я устраивал в Доме писателей в апреле 1986 года. Играл АКВАРИУМ в акустическом составе, но пришел и Цой — кажется, никто его особенно и не звал. Борис сказал ему: хочешь прийти — и он пришел. Это же фантастика — всего за год-полтора до начала «звездных» концертов на многотысячных стадионах Цой с гитарой пришел на концерт в небольшой зал, чтобы без всякого вознаграждения спеть несколько песен! Тогда я спрашивал его о чем-то, он отвечал коротко и уклончиво, со своим всегдашним: «Ну, я не знаю…»
Позже мы не раз встречались в рок-клубе или общих компаниях, но я уже не лез с расспросами. Я знал, что Цой именно таков и принимать его нужно таким.
Мне до сих пор неудобно перед ним за ту оценку «Звезды», которую я высказал ему после первого прослушивания у Кинчева. До этого мы с Костей раза четыре прослушали «Шестой лесничий», и «Звезда» почему-то не «покатила». О чем я и сказал. Цой никак не прореагировал, но по лицу Кинчева я понял, что допустил неосторожность. Позже, месяцев через восемь, на дне рождения Гребенщикова, куда Цой заехал после концерта в СКК, чтобы поздравить Бориса, я сказал ему, что беру свои слова насчет «Звезды» обратно и спросил, не обиделся ли он. Витя усмехнулся и сказал, что нет. Как было на самом деле — не знаю.
Последний раз видел его в Москве у Джоанны накануне презентации ее пластинки, 22 июня 1990 года, на следующий день после того, как Виктору исполнилось двадцать восемь лет. Мы встретились в дверях он уже уходил. Мы успели только поздороваться. А шестнадцатого августа мне позвонил Коля Михайлов, президент Ленинградского рок-клуба, и сказал, что вчера Вити не стало…
Часто ловлю себя на том, что направляясь куда-нибудь по делам, шагая по улице, не напеваю даже, а совершенно машинально мысленно прокручиваю какой-нибудь мотив Цоя, рефрен песни, строчку из нее. «Просто хочешь ты знать…», например, или «Здравствуйте, девочки! Здравствуйте, мальчики!» И так далее.
Под эти слова и мотивы легко шагать, легко размышлять и, я сказал бы даже, легко жить. Не потому, что в песнях Цоя полно оптимизма. Они достаточно печальны, если говорить о них в целом. Но есть там легкость и простота дыхания, есть приятие жизни такой, какова она есть, — не придуманной кем-то, не вычитанной из книг, а со всеми ее неправильностями, случайностями и изломами. Каждый из нас живет такой жизнью и почти каждому говорят, особенно в юности, что так жить нельзя. «Но почему? Ведь я живу», — искренно и горестно изумляется Цой в одной из ранних песен.
Каждая творческая личность несет в себе загадку. Это уже стало трюизмом. Не меньшим трюизмом стало говорить о загадочности Цоя. Между тем, «загадочность» — слово неточное применительно к Виктору, это реакция публики на его внешнюю сдержанность, немногословность, на его нежелание раскрываться в словах интервью перед журналистами. Но разве немногословный или просто молчаливый человек всегда загадочен? Разве непременно в словах содержится разгадка его натуры? Скорее, наоборот. Ведь язык, как известно, дан нам, чтобы скрывать свои мысли.
Цой своих мыслей не скрывал. Только высказывал он их в песнях, а не перед журналистами. И высказывал вполне определенно, открыто и искренно.
Разгадка любви к нему, на мой взгляд, заключается как раз в определенности человеческих черт и качеств, которая подкупала при знакомстве с песнями Цоя и его ролями в кино. Но одной определенности мало. Набор этих качеств был удивительно созвучен времени — вот почему его так любили. В тот сложный период нашей истории, когда на арену ее стали выходить свободные и независимые личности, Цой лучше других соответствовал идеалу свободы и независимости. Он был суверенен — это слово стало модным уже после того, как Цой явочным порядком утвердил свой суверенитет в этой жизни. Он был независим не только от властей, но и от обстоятельств жизни, от денег, от самой своей популярности. Это давало ему возможность быть по-настоящему свободным и чувствовать себя уверенно и на месте, куда бы ни забрасывала его судьба — в котельную, на съемочную площадку или на нью-йоркские авеню.
Его принцип независимости, который не декларируется, а находит чисто образное воплощение в песнях, не имеет ничего общего с принципом самоутверждения через подавление других. Его сила — в духе, а не в кулаках. Может быть, здесь с наибольшей силой выразились его восточные корни, ведь чудеса кун-фу или у-шу невозможны без тренировки в первую очередь духа, а потом уже мышц. Его герой в «Игле» умеет драться, но он дерется — защищая свою честь. Ни у кого не повернется язык назвать его суперменом, но и слабаком он не будет никогда.