Виктор Конецкий: Ненаписанная автобиография
Шрифт:
Адрес для телеграмм: Ленинград-35, «Пионер Выборга», Конецкому. Телеграммы рекомендуется посылать короткие, без сложных слов.
Обнимаю вас со всей возможной нежностью, крепитесь со здоровьем. Мне очень нынче верится, что у нас впереди есть что-то хорошее и мы радостно посидим за одним столом в честь этого хорошего.
Ваш Вика Конецкий
25.08.74
Милостливые Государыня и Государь, Почетные Граждане какого-то макаронного городка!
Ценя солидные достоинства Ваши, привлекательность
Зная меня отдаленно, Вы, при равнодушных отношениях Ваших ко мне, как случайному собеседнику, не могли заметить моего странного к Вам отношения. Однако, как старый во времени знакомый Ваш, смею высказать Вам волнующие меня мысли и смею думать, что вы не обидитесь на мою откровенность.
Сего 6 апреля 1976 года в архиве моем я имел честь обнаружить следующее письмо: «Дорогой Виктор Викторович! Прочитал книгу «Луна днем». Вероятно, Вы знаете, какая это хорошая книга. «Повесть о радисте Камушкине», «Заиндевелые провода», «Две женщины» очень хороши. Пишу, пока, после радости, не зачерствела моя душа. «Две осени» и «На весеннем льду» мне не поверились. Но Вы очень хороший и печальный писатель. Пусть Ваш талант принесет Вам радость. Виктор Шкловский. 21 октября 1963 года.
Я печален. Ленинград у Вас замечательный. Новую Голландию, любимую мною, увидел снова.
Прогулки, судьбы, сны — все верное. В. Ш.
Телефон на конверте написал потому, что не поверил в название канала».
Синтаксис копии сохранен Ваш, Милостивый Государь Виктор Борисович, по нему любой эксперт определит Ваш стиль.
До слуха моего дошло, что Вы уже тринадцать лет позволяете себе отрицать в обидных для меня речах факт Вашего письма ко мне. Поэтому, мне кажется, пришлось поступить с Вами, быть может, несколько жестоко. Я шуток не терплю, которые переходят границы благопорядочности и пристойности.
Беспристойное же оскорбление моей чести послужит Вам достаточным уроком в будущем. За Ваши злоречия мне придется иметь с Вами весьма неприятное дело, если вы не поспешите испросить публично у меня прощения.
Ваш слуга Виктор Конецкий
Сего 7 апреля 1976 года,
С.-Петербург
Дорогие и любимые!
Сложное время я переживаю. Какая-то смута и кризис не только не проходят, но углубляются и разветвляются…
Работа не идет. Делаю только техническую — сдал в Детгиз переиздание ранних рассказов. Пью — чего греха таить… Заваливают рукописями всякие начинающие, лезут с просьбами о рецензии всякие коллеги — ведь я фактически один морской писатель сейчас, — вот ко мне и лезут все, кто пишет о море или пишущие моряки, и все: «…надеюсь, что вы, как моряк моряку, не сможете отказать…» и т. д.
Все нормальные люди на дачах, город пустой. Только я сижу в грязной прокуренной комнате, изъеденный комарами и отравленный, кроме алкоголя, еще и хлорофосом, которым я опрыскиваю комнату от комаров прежде, чем ложусь спать. Нервы так разболтались, что телефонный звонок заставляет подпрыгивать
Единственный выход — начать хлопоты об устройстве на судно и рвануть куда-нибудь в Антарктиду, — но это не так-то просто все оформить. Да и за медкомиссию в таком своем состоянии я опасаюсь серьезно.
Обидно еще, что деньги есть, а я бездарно провожу жизнь и лето…
Завалилась ко мне Ольга Борисовна (Эйхенбаум. — Т. А.)и перепугала до смерти. Она написала об отце, но не воспоминания, а роман или повесть!!!! И «хотела бы знать мое мнение». Я оторопел и говорю, что, мол, у вас в Москве знакомых писателей нету? Вот, говорю, например, Каверин — отличный беллетрист, и эпоху знает, и папу вашего знал — ему и подсуньте… Боюсь, что к Каверину идти она заробеет, а меня изнасилует…
Не проходит дня, чтобы я по разным поводам не вспоминал вас. Пожалуйста, не болейте, не кусайтесь, я к вам скоро еду, и будем чай пить. Обнимаю вас обоих и целую!
Виктор Конецкий
18.07.77
Я знаю, Вика.
Как! Ты! Относишься к трудному почерку, и пишу к тебе буквами плаката. В Переделкино пришла жара. У меня приняли две картины про меня самого. Я сам себе в них в общем нравлюсь. Во-первых, голос. Во-вторых, это сделано не про одного себя.
«Сам» — животное, боящееся простуды и испуганно-высокомерное.
Книга «Энергия заблуждения» идет туго. У Толстого этой энергии предшествовала «постройка подмостков». Потом (очень не скоро) «самоуверенность мастера». Он до «самоуверенности» не жалел себя.
Но я до января напишу книгу. «Заблуждения» попыток кончаются. Симочка часто вспоминает вместе со мной тебя. Вспоминаем добром.
Пути у тебя нет, а сила есть. Сима болела сильно и разнообразно. Теперь поправляется и сильно мне помогает. Но я плохо хожу и даже падаю иногда от небрежности и старости. Кончил, потратив 20 месяцев труда, Дон Кихота (семисерийный киносценарий. — Т. А).
В следующий раз сценарий пусть сам Сервантес пишет. Кончил два документальных фильма. И блуждаю в сценарии о Толстом, а результат его сомнителен.
Я не могу писать так крупно. Устал. Приезжай, друг и брат, у нас тебя любят. Приезжай, дорогой. Целую тебя.
Виктор Шкловский
26 июля 1977 года
Перед тобой долгая, сильная, звонкая жизнь. Твоя, тебе принадлежащая жизнь.
Привет всем, кто тебя умеет любить и беречь.
Дорогой Вика.
Пишу. Диктую. Вероятно, поеду в Англию. Очень устал.
Книга (первая) собрания сочинений еще не вышла.
Что тебе написать о твоих делах?
Детдом, блокада, военная школа, полярные экспедиции. Но надо даже после этого жалеть себя и людей.
Женщина не белый медведь.
Они не могут разжевать жестяную банку со сгущенным молоком.
Милый братик (а не братишка), пожалей себя, свой талант… Остановись на разгоне.
Я устал писать. Устал от людей, от трудных и очень поздних успехов. Пишу письмо с трудом.