Виктор Конецкий: Ненаписанная автобиография
Шрифт:
— Ну, не дай бог, я думаю, что не надо писателю «завязывать». Кстати, традиционный вопрос: над чем вы работаете и что собираетесь делать?
— Я заявлял, что поставил точку на своей морской тематике. Сегодня мне пришлось пересмотреть эту свою позицию. Такое решение связано с несколькими обстоятельствами. Первое: мне последний раз, в 1986 году, пришлось работать в чрезвычайно тяжелых условиях, на теплоходе «Кингисепп», дублером капитана. Мы попали в аренду Северо-Восточного управления Министерства морского флота, которое находится в Тикси, и довольно долго работали между Колымой и Чукоткой. У нас были частые, очень длительные стоянки и во льду, и в портах, поэтому в этом рейсе мне удалось вести очень много подробных записей.
А когда мы шли из Чукотки на Колыму, то получили шифровку о гибели «Нахимова». Затем сгорело судно на Дальнем Востоке, о чем вы здесь почти
Капитан же, который хотел согласно традиции остаться на судне до момента фактической гибели (вместе с аварийной группой), покинул судно только после этого приказа. Вертолетчики США сняли экипаж. Наших моряков картинно принял Рейган, одновременно наградив спасателей-вертолетчиков. Такое не могло понравиться высокому начальству. Теперь о «Нахимове» и «Васеве». Давайте сравним — Чурбанову дали двенадцать лет, капитанам по пятнадцать (без права апелляции). Вот почему буду писать еще одну книгу на морском материале — слишком плохи дела на флоте.
Последней каплей в этом решении было выступление следователя Б. И. Уварова по телевидению. Даже эксплуатацию парохода (!) «Нахимов», который старше меня сегодняшнего, следователь признал нормальным делом, показав зрителям железяку, здоровенную железяку, назвав ее «кусок борта». Сколько лет этот следователь занимается крупнейшей морской аварией, и не уяснил даже того, чем «обшивка» отличается от «борта»! Просто-напросто жестко-обвинительный характер следствия по делу об этой аварии был заложен еще Алиевым — председателем госкомиссии…
Простите, понесло в специфику, но у кого что болит… Маринистика наша слабая. Еще и потому, что писать о море могут только моряки. Вот почему это в какой-то степени сейчас мой долг.
Надо использовать тот материал, который у меня есть, те расширившиеся цензурные возможности, которые сейчас появились. Поэтому я сейчас буду работать в своем обычном документально-фрагментарном путевом жанре на морском материале.
Ленинградская правда. 1989. 27 сентября
Некролог по рекламному тарифу [30]
— Виктор Викторович, вас не принято причислять к политизированным писателям, ваш голос не меняется от того, какая погода стоит на дворе…
— И все-таки я не аполитичен. 19 августа 1991 года, хоть коленки и дрожали, я выступал на Дворцовой площади. Вместе с Собчаком и Лихачевым мы стояли на наспех сколоченной из штакетника трибуне, и у меня дух захватывало при мысли, что трибуна, скрипевшая и раскачивавшаяся при малейшем движении, рухнет. По домашней стремянке на нее карабкались ораторы, а я пытался представить реакцию толпы, если мы у всех на глазах провалимся к чертовой матери. И еще мне было обидно: за несколько месяцев до этого через Юрия Карякина я передал письмо Горбачеву, где предупреждал его о закулисных переговорах между тогдашним главой Союза писателей и Язовым. Горбачев, естественно, не ответил, да я ничего другого не ожидал [31] .
30
Беседу вела Д. Качалова.
31
Глубокоуважаемый Михаил Сергеевич!
Мне не понять, каким образом возможно совместить Ваше пожертвование на памятник Теркину и присвоение Героя номинальному убийце Твардовского Проскурину. Ведь последняя акция есть четкий указ всем литературным реакционерам: дави «прогрессистов»! И секретариат СП вдохновился, обрушившись на «Огонек». Мне не понять, как можно, с одной стороны, подавать пример безмерного личного, гражданского и государственного мужества, а с другой — оставлять литературу, которая была, есть и будет народной совестью, в руках гонителей Твардовского — Алексеева, Викулова, Иванова и дважды «Кавалера Золотой Звезды» Карпова, воспевшего действующего секретаря ЦК Лигачева. Мне не понять, как военный министр и секретарь СП могут лгать на всю страну по ТВ о райских порядках в нашей армии и что такая смычка военных и литературных лидеров означает. Демонстрацию единства Вооруженных сил и откровенно ретроградных идеологических сил? Если так, то дело табак. В прошлом я кадровый флотский офицер, давно кадровый литератор — знаю оба этих мира достаточно. И не могу скрыть тревоги, и не могу отделаться от мысли, что Вы о событиях последней недели не информированы или не даете себе отчета
Прошу понять меня и извинить за беспокойство.
Член правления СП СССР, капитан дальнего плавания
Виктор Конецкий. 24.01.1988
P. S. Одновременно посылаю Вашей супруге и Вам книгу. Собираясь в русскую литературу в середине 50-х годов, я знал лично от Зощенко, что дело это для здоровья вредное — опаснее производства свинцовых белил. Тогда решился не обзаводиться семьей и особенно детишками, ибо ничто так не связывает мужчине руки, как наличие этих цветов жизни. Мои дети — книги. Так что посылаю «ЗА ДОБРОЙ НАДЕЖДОЙ» не для чтения, а как знак моего к Вам высокого, даже любовного уважения. Ради Бога, будьте бдительны! У меня все есть: традиционное для маринистов расположение читателей, ордена за литературу, выходит четырехтомник. Дело, как сами вы часто повторяете, быть или не быть идее социализма, России, а значит, и человечеству.
Поверьте, не о своей шкуре пекусь.
Ваш Виктор Конецкий.
— Сегодня большинство тех, кто именует себя защитниками Белого дома, говорят об утраченных иллюзиях, о разочаровании и пессимизме, охвативших интеллигенцию. Хотя демократия вроде бы еще жива.
— Пять лет превратились в кровавый анекдот. Чечня, в точности повторяющая позор Афганистана, сводит на нет наши достижения. Но разве могли мы, простые смертные, которым запрещено заглядывать в будущее, предсказать эту трагедию? Предсказаниями у нас занимаются только кандидаты в президенты.
А кроме того, стало невероятно шумно. В гигантских объемах гонят чернуху, и надо орать до хрипоты, чтобы быть услышанным. Надо выпендриваться до невозможности — иначе не заметят. Представляете, для храма Христа Спасителя изготавливается уникальное пасхальное яйцо из бивня мамонта. Великого Фаберже вполне удовлетворяла слоновая кость, а нам нужен только мамонт. Бред какой-то!
— Я не совсем поняла, какое отношение мамонт имеет к демократии.
— Самое прямое. Я могу вам рассказать об этой чепухе и не бояться, что нас подслушивают. Если и подслушивают, то только из любопытства. Я согласен покупать дешевые сигареты, зная, что могу обзывать первых лиц государства пьяницами, — и назавтра за мной не придут.
— Ну обзовете, а дальше что? Ни внешней, ни внутренней политики это не изменит.
— Не важно. Я не тешу себя надеждой перевернуть мир, но отказываюсь жить в страхе. Ко мне часто обращаются с просьбой дать интервью. Что бы я ни сказал, лучшее, что читатель из него узнает: я еще живой. Потому что мои однокашники и по флоту, и по литературе мрут последнее время очень часто. Да и помирать-то теперь грустно. Когда умер Евгений Леонов, я написал некролог и позвонил в одну из петербургских газет. Мне ответили: «Триста тысяч». Я обиделся и сказал, что денег за некрологи не беру. «Нет, — уточнили на том конце провода, — с вас триста тысяч за публикацию». Наверное, у них некролог шел по тарифу рекламы. Догадываетесь, куда я их послал?
— Некролог — жанр грустный…
— А я и сам человек невеселый. У меня только книги и киносценарии смешные. «Полосатый рейс» помните?
— Рассказы у вас грустные. «Две осени», например. О Чехове.
— Кто ж их сегодня читать будет? Переиздавать и смысла нет. Тем более что в издательском деле царит сплошное пиратство. Журналы гонорары не платят, издательства платят аванс в сто тридцать пять тысяч, а потом заявляют, что они лопнули. Никакого авторского права не существует, и узнать, каким тиражом издана книга, практически невозможно.
— Неужели, если Конецкий позвонит и захочет узнать, сколько экземпляров Конецкого напечатано, не скажут?
— Облают. Для того чтобы узнать свой собственный тираж, сыщика нанимать надо.
— Стоило ли ради этого пять лет назад лезть на шатающуюся трибуну?
— Стоило.
— А если придется опять?
— Ни секунды не задумаюсь. За жизнь без страха, за то, что для меня, как для писателя, дороже всего, я возьмусь за автомат. Все-таки я профессиональный военный.