Вилла «Инкогнито»
Шрифт:
– Ладно, – буркнул Тануки. – Спасибочки. – Но тут призадумался. – Мне сначала надо кое-что найти, – заявил он.
В зеленых глазах лиса мелькнул огонек подозрения.
– Да? И что ж такое тебе надо найти?
Он решил, что где-то в кустах припрятан кувшинчик сакэ.
– Семя хризантемы, – тихо сказал Тануки.
– Вот оно что, – понимающе кивнул Кицунэ. – Понятное дело. Семя хризантемы. Я тебе помогу. Пошли.
По лесу барсук с лисом мчались сломя голову, но ярдах в тридцати от пещеры остановились, перевели дух и огляделись. Смеркалось, кругом стояла тишина. Под сосенкой неподалеку от пещеры Казу играла
– Михо внутри, – сказал лис. – Очень хорошо. Я пойду поговорю с ней. Спасу твою голову от встречи с горшком.
– Вот спасибо. У меня голова и без того раскалывается. Кицунэ скрылся в пещере, а Тануки подошел к Казу.
Увидев его, она радостно заверещала.
– Папа! – Он нагнулся, и они обнялись. – Папа идет кушать? – спросила она. Она обожала смотреть, как отец с искренним пылом накидывается на еду.
При упоминании о еде Тануки невольно повернул голову к дымящемуся ямсу, и его ротовую полость вновь затопила слюна. Однако, продемонстрировав сдержанность, какой не предположили бы и знатоки тануки, он вновь обернулся к дочери.
– Не идет, – произнес он, едва ворочая в вязких потоках языком. – А вот ты открой рот. И пошире.
Девчушка сделала как было велено – она думала, ее угостят медовой сотой или сладкой ягодкой.
– Нет, не чтобы есть, – сказал отец. – Открой пошире. Немного пощиплет и перестанет. Не бойся! Тануки не боятся.
И с этими словами он вдавил семя хризантемы в нёбо Казу. Она поморщилась, на глазах выступили слезы, но она терпела, а он давил все сильнее и сильнее, и семя глубоко вошло в мягкую ткань нёба. Он залепил дырочку воском – пока не зарастет.
– Ты должна кое-что пообещать папе. Это очень, очень важно. Ты меня слушаешь?
– Да, – ответила она, слегка закашлявшись.
– Никогда-никогда, даже когда вырастешь, станешь взрослой дамой, как твоя мама, никогда не вынимай изо рта то, что я туда положил. Поняла? Обещаешь?
Казу едва исполнилось два с половиной года, но она была на редкость сообразительной. Она поняла, что от нее требуется. И пообещала. Наградой и утешением ей был кусок сладкой рисовой лепешки, которую Тануки прихватил для нее из мешка с ворованным добром, припрятанного на склоне горы. Он снова ее обнял.
– А теперь давай беги в пещеру, посмотри, чем это мама с лисом занимаются?
Девочка скрылась в пещере, Тануки несколько мгновений смотрел ей вслед, а затем развернулся так стремительно, что мошонка запарусила, и исчез в лесу.
Всего несколько часов спустя, когда луна скрылась и ночь стала настолько черной, что даже пластический хирург Майкла Джексона не сумел бы ее хоть чуточку осветлить, Михо и Казу тихонько спускались с горы.
Михо по совету Кицунэ собиралась держать путь к морю.
– Может, сумеешь уговорить какого рыбака отвезти тебя до Койсю, – сказал лис. – Если придется, расплатись своим телом. В Койсю найдешь другую лодку, чтобы переправиться через пролив. Может, какую новомодную, как ее, моторизованную. Возможно, придется и там с кем переспать, но не спеши – вдруг твой костюмчик тебя выручит.
На Михо было мужское кимоно, оставшееся у Тануки со времен Киото. Кицунэ помог ей соорудить из сухого мха парик и накладную бороду. Казу сидела у нее на спине в закрытой плетеной корзине, из которой торчали ветки. Если не приглядываться – ни дать ни взять старик с хворостом идет.
Встретимся в Когнито, счастье мое,Кто-то точно решит, что мы спятили,А ты будешь блистать инкогнито —С усами и в клоунском платье.Надо признаться, перспектива нового приключения будоражила Михо. Всю жизнь ее разбирало любопытство. И именно любопытство толкало на немыслимые поступки, заставляло принимать романтические решения, вследствие которых она и попала в нынешнее затруднительное положение.
Отъезд был неизбежен, и от этого становилось легче. Еще до того как она узнала, что вызвала гнев богов – вот уж ханжи! – Михо готовилась покинуть гору. Отлучки Тануки становились все продолжительнее, домой он возвращался либо пьяный, либо с похмелья, весь в грязи, провонявший блудом. Впрочем, чему тут было удивляться? Да и не он один во всем виноват. Она по собственной воле вышла замуж за тануки. А тануки… он тануки и есть. Однако для воспитания впечатлительной девочки обстановка была неподходящая. Тем более если учесть, что в жилах ребенка тоже течет кровь тануки.
Когда-то, когда Михо собирала вещи, намереваясь покинуть монастырь, настоятель зашел к ней попрощаться. Он посмотрел на нее пристально и сказал:
– Помни, оно есть оно, и ты есть оно, и ошибки быть не может.
Она не совсем поняла, что значат его слова. И вообще не была уверена, что они что-то значат. Может, это была очередная буддийская заумь, рассчитанная на то, чтобы обуздать вольный разум. Тем не менее эти слова действовали на нее умиротворяюще, придавали гибкость и силу, и она резво пробиралась между скалами и спускалась с крутых склонов, шепча их себе и наслаждаясь их звучанием:
«Оно есть оно.
Ты есть оно.
Ошибки быть не может».
На нёбе у Казу созрел нарыв. Помня о своем обещании, она его не трогала, даже языком. Но иногда повизгивала от боли. Михо, решив, что девочка капризничает, потому что хочет спать и устала сидеть в корзине, как могла ее утешала. Старалась не трясти. Пела колыбельные.
Так и брели мать с дочерью сквозь тьму. Без отдыха. Без сожалений. Шли вперед и вперед, к тому, что их ожидало. Но разок Михо все-таки остановилась. Откуда-то сверху, с гор, они с Казу – которая тут же перестала хныкать – услышали знакомый звук, слабое ритмичное эхо чьей-то безымянной, безудержной радости.
Пла-бонга. Пла-бонга. Пла-бонга.
Часть II
Она была из тех женщин, что находят очарование в смене времен года.
Сестра ее была и того хуже. Та находила сексапильными клоунов.
– Ну разве не прелестно, разве не восхитительно, – умилялась Бутси, – как потихонечку укорачиваются дни, и воздух легонько целует тебя – но уже поцелуем осени.
Пру фыркала. Пру пожимала плечами. То, что сестра приписывала оскуляторные качества времени года, для которого характерны увядание и гниение, она считала хрестоматийным примером метафорических излишеств. Теперь, когда купальник больше не делал ее привлекательной, Пру было плевать, сколько длится лето. Конец анемичного сиэтлского лета – с поцелуем осени или без оного (стоял всего лишь август) – для Пру имел значение только потому, что возрастала вероятность скорого появления в городе одной, а то и двух цирковых трупп.