Вилла в Италии
Шрифт:
— Нет.
— Я был в Нью-Мехико во время войны.
— Во время войны? Какими судьбами, ради всего святого, вас занесло в Америку во время войны? О, наверно, вы поехали с какой-нибудь научной целью, какой-нибудь секретный проект; дети в школе часто рассказывали, что их отцы и братья участвуют в таких. Я не верила, что таковые вообще существовали, но ведь вы и вправду туда ездили, не так ли? Что это была за работа?
— Я отправился самолетом до Лиссабона, а далее на пароходе — до Нью-Йорка. Предполагалось, что поеду в Нью-Мехико вместе с коллегой-физиком Филиппом Бэнтамом, но Филипп решил задержаться на несколько дней в Нью-Йорке. Поэтому я сел в поезд
В молчании прошли круг: Джордж — погруженный в раздумья, Джессика — заинтересованная нехарактерной для ученого потребностью высказать нечто, что явно мучило его, и это — по прошествии десяти с лишним лет. Вот что делает с человеком война.
— Мое путешествие закончилось ясным холодным утром, когда я вышел на платформу в местечке под названием Лэми. Воздух был чистый и сухой, разреженный; большая высота над уровнем моря, и у меня перехватило дыхание, когда я вдохнул. Думаю, такой воздух был бы полезен для Делии, — добавил он. — Ко мне приблизился молодой человек в форме и спросил, не Джордж ли я. Ни фамилии, ни обычного обращения «доктор» — просто «Джордж». Я спросил, куда мы направляемся, и он ответил, что в Санта-Фе.
Санта-Фе! Это название тогда вызвало в голове Джорджа картины Дикого Запада. Оно наводило на мысль о почтовых дилижансах и «Уэллс-Фарго», [27] о шерифах, перестрелках и ковбоях, скачущих во весь опор, — дух границы в беспокойном, опасном, порочном городе. Одной из слабостей Хельзингера, которой физик всегда немного стыдился, были вестерны, которые он любил со времен мальчишества.
— То есть мы так высоко?
— Семь тысяч футов. Вон там горы Сангре-де-Кристо; вам предстоит подняться туда, на десять тысяч футов. Воздух разрежен, но катание на лыжах хорошее.
27
Финансово-банковская компания и один из крупнейших в США коммерческих банков.
Однако город, в который они приехали, выглядел просто мирным испанским городишком, сонным под поздним утренним солнцем. Когда машина, пыля, остановилась на маленькой рыночной площади, Джордж увидел лошадь под ковбойским седлом, привязанную к деревянному шесту, тоже полусонную, с зависшим над землей копытом.
— Здешние люди много ездят верхом по горам, на охоту, — сообщил водитель. Но рядом с лошадью стоял военный грузовик, символ войны и современного мира, в котором было куда больше насилия и жестокости, чем могли представить себе вооруженные ружьями первопоселенцы американского Запада.
Молодой человек поставил чемодан Джорджа на землю рядом с ним.
— Куда мне теперь?
— А куда вы хотите?
Хельзингер повел пальцем по клочку бумаги с адресом, но ему не было нужды смотреть на этот адрес, он знал его наизусть: Итс-Палас, 109.
— Дверь вон там, — показал большим пальцем в нужном направлении солдат.
Физик поблагодарил и, подобрав с земли чемодан, выпрямился — нелепая фигура в мешковатом твидовом костюме, слишком просторном после четырех лет скудного военного питания. Должно быть,
Женщина за письменным столом благожелательно взглянула на него ясными, умными глазами.
— Меня зовут Дороти. Позвольте, я взгляну на ваши бумаги, а потом выпишу вам пропуск.
— Пропуск куда? — в отчаянии спросил Хельзингер.
— На Гору. Вы увидите, Джордж.
Ему еще предстояло узнать, насколько важной фигурой была Дороти, как хорошо разбиралась во всей организации, как предана была Оппенгеймеру, как радела о проекте. Но в тот раз безликость обращения по имени, без фамилии и звания, привела его в смятение. Утрата статуса и фамилии, казалось, лишила его части индивидуальности, как если бы его отправляли в детский сад или в психушку.
— Санта-Фе не был конечным пунктом моего путешествия, — рассказывал он Джессике. — Мне предстояло еще проследовать на Гору, как мы это называли, что означало еще тридцать пять миль пути на машине, по ухабистой дороге, с многочисленными крутыми поворотами и отвесными склонами всего в нескольких дюймах от колес грузовика.
Джордж сидел в кабине, чувствуя себя не в своей тарелке. Изнывающим от жары, одиноким и испытывающим страх. Но перед чем? Он должен рассуждать трезво. Секретный научный проект чрезвычайной важности вполне мог осуществляться в отдаленном месте, вдали от любопытных глаз и вражеских шпионов, что было абсолютно логично.
В то же время его работа требовала лабораторий, оборудования, ассистентов. Как может такая организация существовать в этом отдаленном, обособленном месте, за многие мили от ближайшего городка и еще дальше от железной дороги? Лишь когда грузовик остановился у караульного поста, Джордж, увидев раскинувшуюся группу зданий за колючей проволокой, осознал масштаб того, что вершилось на Горе.
— Нас было там двадцать ученых из Британии, некоторые из них были англичанами, но большинство — уроженцами других стран, которые бежали от нацистов и нашли прибежище в Англии: поляки, чехи, французы и один — мой соотечественник, из Дании. Как только я увидел Нильса Бора, сразу понял, зачем нас собрали.
В то Рождество шел снег, и атмосфера праздничности затопила этот необыкновенный городок, что вырос за предыдущие два года. Оппи рассказывал мне, как все выглядело, когда он впервые туда попал: горстка ученых, комнаты, в которых до войны располагалась элитная подготовительная школа для мальчиков, громадное ощущение общей цели и товарищества — тогда как при мне там было уже несколько тысяч обитателей.
Джордж оказался в коллективе, состоящем из коллег-ученых и их жен, потому что большинство работавших там американцев привезли с собой семьи.
— Никто за пределами этого места не знает, где мы находимся, — грустно поведала ему однажды одна из молодых женщин. — Мы не можем ни к кому ездить в гости, не имеем права даже рассказывать родителям, где находимся и вообще ничего о своей жизни.
— Вы знаете, чем занимаются здесь ваши мужья?
— О да. Некоторые из нас многое знают, но мы об этом не говорим. Это входит в условия соглашения.
— Соглашения?
— Да. Мы миримся со всем этим, ни о чем не распространяемся и ухаживаем за мужьями, которые работают иногда по шестнадцать часов в сутки. И сами тоже трудимся, если можем, — занимаемся канцелярской работой, или преподаем, или делаем что-то еще. В виде компенсации мы знаем, что помогаем тому, чтобы война скорее закончилась…