Винляндия
Шрифт:
— Никогда? — спросил разок местный телевизионный интервьюер, где-то ещё в Сан-Хоакине.
И тут обратный план Френези Вратс. Прерия ощутила, как две женщины поёрзали, где сидели. Глаза Френези, даже на стареющей плёнке «ЭКО», взяли власть над всем кадром, вызов синевы неувядающей.
— Никогда, — был её ответ, — потому что среди нас слишком многие учатся прислушиваться. — Прерия не отрывала глаз.
— Ну, вы говорите, прямо как наша Бригада Боевых Новостей.
— Только нам меньше скрывать, поэтому мы можем метить в разные мишени.
— Но… разве это не опасно порой?
— Мм, на коротком пробеге, — угадала Френези. — Но чтобы видеть творящиеся несправедливости и не обращать на них внимания, как ваша новостийная бригада игнорировала угнетение сельскохозяйственных рабочих в этом округе, которые пытались организоваться, — это «опаснее» на длинном пробеге, не так ли? — Во всякий момент
ДЛ, с другой стороны, вынужденная подходить к жизни в «24квс» с холодной практичностью, держалась от камеры как можно дальше. Когда говорила, то — о тактике и графиках, едва ли вообще о политике, да и то лишь столько, сколько приходилось. Удостоверялась, что подвижной состав всегда готов двигаться, разведывала каждую новую локацию на предмет точек встреч и множественности выездов из города, и, хотя предпочитала планы строить так, чтобы огибать легавых и им сочувствующих, не брезговала держать монтировку под своим водительским креслом. Если же их ловили, именно ДЛ, как начальник службы безопасности группы, задерживалась сама и задерживала погоню.
— Той ночью Млат завёз нас прямо в середину крутиловки с дурью, — хехекала Дица, — Мы с Зипи эту дрянь курили, которую кто-то промариновал в ДМТ [94] , в голове ни мысли не держится, всё время куда-то убредали, и нас нужно было ходить искать…
— Думала, то пахтач в пломбире с горячим шоколадом.
— Не, то греча была, горячая помадка…
— Ым, — Прерия, показывая на экран, — кто вся эта публика?
То была медленная панорама «24квс», учреждённая в какой-то давний день, насчёт даты коего две женщины теперь никак не могли договориться. Невнятное сборище душ, как поглядишь, некоторое количество вечно дрейфует то туда, то сюда — нетерпеливые подмастерья, маниаки старого кина, лазутчики и провокаторы далеко не одной политической масти. Но было и ядро, что не менялось никогда, и оно в себя включало гениальных монтажёров Дицу и Зипи Писк, которые выросли в Нью-Йорке и так из него, если не считать географически, и не уехали. Единственная реальность Калифорнии для них отыскивалась в миллионе того, в чём ей не удавалось быть Нью-Йорком.
94
Диметилтриптамин.
— «Мэгнин»? — мрачно улыбалась Зипи, бывало. — Для торгового центра сойдёт, где-нить, наверно, на Лонг-Айленде, очень славные, конечно, дамские туалеты, но я вас умоляю, это не значительный магазин. — А Дица была нытиком еды…
— Попробуйте датские плюшки хоть где-нибудь здесь найти! — Публику Западного побережья они находили «холодной и отчуждённой» столь же неизменно, сколь вспоминали квартирное житьё в Большом Яблоке целиком и полностью «тёплым и добрососедским».
Прочих это развлекало.
— Вы шуттитти? — фыркал, бывало, Хауи, занимавшийся бумажками. — Я туда к сестре ездил, только попробуй с кем-нибудь глазами встретиться, малыша, за жопу сразу возьмут.
— Мы не из тех, кому надо всё время замуровывать себя в машинах, — отмечала Зипи, — не так ли? нет, и наших собак и кошек не нужно отправлять к мозгоправам, и мы, конечно, не выходим из воды, не ебём кого-нибудь прямо на пляже, а потом не убегаем трусцой дальше, не оставив даже номера, — что, на самом деле, случилось с нею самой во время первых вводных выходных девочек на Западном побережье, событие, несмотря на свой дух сверхъестественного, оставившее у обеих сестёр определённое отношение к сёрферской общине, к коей, по причине его ксантохроидной внешности, они особо причисляли Хауи — как её типичного представителя.
Наблюдать за их работой было наслаждением бездумной грацией. Зипи монтировала при помощи своих ногтей и скотча, Дица предпочитала зубы и скрепки, а когда плёнка доходила до «Мувиолы», редко кто-либо из сестёр сбивался больше чем на кадр. За работой они любили курить одну от одной и перед собой иметь два или три телевизора, настроенные на разные каналы, работали те одновременно, плюс рок-н-ролл, чем кислотно-ориентированней, тем лучше, по радио, тем самым резка и склейка происходили в среде, которую можно назвать ритмичной. Обнаружив, что обе они — Близнецы, Мираж, астролог съёмочной группы, принялась подбрасывать им ежедневные аспекты. Они выучились вставать в странное время, а когда Луна сбивалась с курса, не работать вообще.
Френези и Писки унаследовали то, что осталось от «Нигилистского Кино Коллектива Смерть Свиньям», базировавшегося в Беркли, обречённой попытки реализовать по жизни метафору кинокамеры как оружия. В активы «Коллектива» входили корпуса камер, объективы, свет и штативы для софитов, «Мувиола», гидравлическая опора киносъёмочного аппарата, полный холодильник «ЭКО», и, поначалу уж всяко, охвостье наиболее упрямого личного состава, что перенесло некоторую фразеологию из прежнего манифеста «Коллектива» в новый «24квс»… «Камера — винтовка. Снятое изображение — сыгранная смерть. Составленные вместе изображения — фундамент после-жизни и Страшного суда. Мы станем архитекторами справедливой Преисподней для фашистской свиньи. Смерть всему, что хрюкает!» — что для многих было слишком уж далёким заходом, включая Мираж, даже вскочившую на ноги настоять на своём: свиньи-де на самом деле оттяжны, фактически оттяжнее всяких людей, к которым лепят их имя.
— Скажем, «быки», — высказался Млат Потит.
— Бычки чёткие, — возмутился Хауи, у которого во рту размещался как раз недокуренный чинарик. Кришна, звуковик, выступила с условием, что любая жизнь, даже бычков, свята.
— Минуточку, — крикнул один из первоначальных Смертесвинников, — такие разговоры подрывают всю нашу концептуальную базу, мы ж о снятии людей тут говорим, нет?
— А, да? у тебя знак какой, чувак? — поинтересовался Хауи.
— Дева.
— Тогда понятно.
— Знакизм! — завопила Мираж. — Хауи, это ещё хуже расизма!
— Хуже сексизма, — в унисон прибавили Писки.
— Дамы, дамы, — громыхнул Млат, помавая своим афро-гребнем, а Хауи, меж тем, зардевшись глазами, протянул тлеющий кропаль с «золотой Колумбией» в знак примирения.
— Оттяжней, народ, — порекомендовала Френези, которая не вполне председательствовала на сборище, просто, как водится, изо всех сил старалась держаться вне пределов свары. Компашка подобралась такая, что ни один анархист бы не взмечтал. Когда на борт взяли ДЛ, они с Млатом, питая совместную нежность к просветлению через жоподрание, незамедлительно стали реалистическим крылом «24квс», тем самым противостоя зачастую опасно отсутствующим мечтателям Мираж и Хауи. Френези и Писки сражались в центре, а задача делать так, чтобы все были «счастливы», падала на Кришну. Френези возвращалась с полудюжиной катушек дизритмических калифорнийских девушек, танцующих на митинге, Зипи и Дица впадали в ярость от невозможности заставить какую-либо хиппейскую цыпу хоть что-нибудь делать под музыку («Вот цуриса мне только не хватало!» — «И цимиса!»), и вечно Кришна отыскивала правильную музыку, умело манипулировала скоростью плёнки, а также всегда, похоже, знала, чего хотят Писки, не успевали они захотеть, и посему быстро заработала в группе репутацию обладателя обширных навыков в СЧВ. Когда спины оставались неприкрыты, а дела по дому не сделаны, когда слова становились чересчур двусмысленны, именно Кришна водила всех в ванную и становилась советчиком настолько, сколько требовалось. Без неё, считала Дица, нипочём не скажешь, когда бы всё это развалилось, переглядываясь с ДЛ так, что Прерия этого взгляда не упустила.
Ночь и плёнки жужжали дальше, вращались бобина за бобиной, и Прерию вносило и проносило сквозь Америку стародавних дней, кою она по большей части никогда не видела, разве что в быстрых роликах по Ящику, призванных дать понятие об эпохе, или же на неё отдалённо намекалось в повторах «Околдованных» и «Братии Брейди». Тут были обычные мини-юбки, очки в проволочных оправах и бисер любви, плюс хуями размахивали хиппейские мальчики, чью-то собаку пичкали ЛСД, дубль за дублем играли рок-н-ролльные банды, некоторые — довольно ужасно. Забастовщики дрались со штрейкбрехерами и полицией у забора на краю чисто-зелёного перистого поля артишоков, а грозовые тучи плыли в кадр и из него. Штурмовики выселяли коммуну в Техасе, парней лупили свинчаткой, девок в наручниках хватали за писи, мелким просто по шеям давали, а живность истребляли, и всё это Прерия, натужно дыша, заставляла себя смотреть. Над полями ферм и яркорубашечными сборщиками всходили солнца, вдалеке недвижимо силуэты автобусов и разъездных туалетов на трейлерах, безжалостно сияли на массовые испепеления дури, выращенной в Америке, языки пламени — слабые оранжевые искажения дневного света, и заходили над студгородками колледжей и средних школ, превращёнными в автопарки военной техники, отбрасывающей масляные тени. В образах этих было мало благодати, разве что случайная — подсвеченный сзади пот на руке национального гвардейца, когда тот замахивался винтовкой на демонстранта, крупный план лица батрацкого нанимателя, говорившего всё, чего старался не сказать его хозяин, эти случайные луга и закаты, — недостаточная, чтобы помочь смотрящему не видеть и не слышать того, что, настаивала плёнка, он должен.