Високосный век. Социальная эпистемология мирового кризиса
Шрифт:
«Злому» Минотавру с головой тельца на человеческом теле противопоставлялся «добрый» Ахелой, который, имея тело и/ или рога быка, обладал человеческим лицом. Умея принимать облик тельца или быкоголового мужа, Ахелой прославился потерей одного из рогов, который в саду Гесперид превратился в «рог изобилия», став, по некоторым версиям, символическим выражением ирригационной власти, способной извлекать изобилие из изменения русла («рога») реки.
Созданный Ж. Делёзом при участии Ф. Гваттари панегирик «народам моря» как вечным чужеземцам, детерриториализующим землю, закономерно сопровождается отказом от мышления «фигурами» в пользу мышления «концептами» 5 . Переключение от «фигур» к «концептам» на деле означает сокрытие
5
Делёз Ж. Гваттари Ф. Что такое философия. М.: ИЭС, СПб.: Алетейя, 1998.
Возвращаясь к Яхве, стоит отметить, что его связь с символикой быка означает связь с каждым из персонажей, несущих на себе эту символику. По сути, эта связь означает всеобъемлющее выражение того, как преломление вышеуказанной символики в совершенно разных, на первый взгляд, культурах, делает их одним целым. Подобная постановка вопроса радикально меняет представления не только о характере действий Моисея, но и о Возвышенном.
Оказывается, что Возвышенное не является ни предметом особого внимания Яхве, ни его монополией или «псевдонимом». Из перспективы Яхве, Возвышенное – всего лишь способ сокрытия единства «быкоцентричных» культур, тех общих для них структурных качеств, которые сопряжены со сходным, применительно ко всем этим культурам, преобразованием тетраморфа. Отсюда следует, что, перестав быть способом сокрытия вышеназванных качеств, Возвышенное опознаётся как совокупность способов взаимодействия между «культурами быка». В рамках этих способов триада «торговля, коммуникация, власть» постоянно несёт нечто иное не только по отношению к самой себе, но по отношению к тем формам самотождественности, которые она предлагает людям.
С этой точки зрения, Возвышенное отсылает не столько к выражению невыразимого в различных образцах авангардного искусства, сколько к бесконечным значениям и неочевидным подтекстам вполне фигуративных произведений. Невыразимость сверхъестественного не то чтобы уступает место невыразимости рутины, повторяемости, повседневности, но, скорее, объединяется с этой невыразимостью до полной невозможности отличить её от последней.
Выводимое из принципиальной несводимости друг к другу понятий и образов (в которой понятия берут на себя роль «коллективного» и/или «концептуального» Б-га), Возвышенное теперь находит соответствие в зоне их общего ведения: на территории того единства между понятием и образом, которое возникает как реакция на их противопоставление. И в этом случае завершение «библейского проекта» может затормозить процесс объединения противопоставленных друг другу понятий и образов, который будет насильственно остановлен под предлогом отсутствия для него каких-либо предпосылок.
Что касается сил, скрывавшихся под видом Б-га, с которым общался канонический Моисей, то нет никаких гарантий, что закрытие «библейского проекта» сделает их более прозрачными и опознанными. Есть основания предполагать, что Яхве, способный расти быстрее мира, отождествляя свой рост с сотворением этого мира, соотносится с той же инстанцией, с которой соотносится греческий Тифон, хеттский Улликумми и египетский Сет. Не исключено также, что именно эта способность к «самовозрастанию» была позаимствована К. Марксом для описания капитала, которое отсылает к той же инстанции, что и описание перечисленных богов.
Закрытие «библейского проекта» может выражать кризис описаний этой инстанции (включая марксистские), но не её самой, поскольку подобный кризис сулит для неё только новые возможности. Из этого следует, что, в отсутствии любой из прежних нарративных рамок, инстанция, принимающая своё возрастание за творческую силу всего сущего, имеет все шансы получить большую свободу действий.
Пересечение религии Древнего Египта с религией иудаизма служит достаточным свидетельством для того, чтобы отдавать себе отчёт в том, что роль «добродетельного человека», скроенного по образу и подобию агнца, служит ролью идеальной жертвы. Как и любая жертва, идеальная жертва такой модификации никогда прямо не называется жертвой, но не имеет никаких других характеристики, кроме тех, что связаны с тотальной зависимостью от функций в сюжете (ход которого от неё никак не зависит). Известный спор о разнице между поведением и действием разрешается в данном случае через переименования поведения в действие. Апелляция к добропорядочной миссии агнца выдаётся за одно из самых древних определений человека. Однако, если говорить о древности, это, скорее, одна из самых древних гуманитарных технологий.
Данная технология основана на принципе, в соответствии с которым божество, создающее мир из ничто (или думающее, что оно его создаёт), измеряет масштаб созидаемого перманентной возможностью приравнять к ничто человека. Возможность такого рода уравнения соотносит любые творения с иерархией по отношению к человеку, в рамках которой божество выступает самим собой только ценой обнуления человека, который, в свою очередь, способен обнулять себе подобных, на чём строится соответствующий тип общественной иерархии. Принудительное закрытие «библейского проекта» не отменит ни эту иерархию, ни, тем более, порядок вещей, который её воплощает.
Соответствующий тип идентичности ведёт отсчёт с жертвоприношения Авеля, который, принеся в жертву Б-гу ягнёнка, сам согласился с ролью Его жертвы. Равенство перед историей равносильно равенству перед непереносимым и потому недоступным ликом божества. На поверку, по-настоящему непереносимым здесь является то, что даже самое древнее откровение оборачивается технологией (что было бы красиво назвать современным откровением, если бы сама технология не подталкивала бы себя так называть).
Добавим к этому, что полномасштабная версия известного текста Ветхого завета выступает переводом с греческого, который был создан в Александрии по приказу Птолемея I и именуется «Септуагинтой» 6 . С этой точки зрения, те, кто выступают сторонниками закрытия «библейского проекта», оказываются сторонниками ликвидации «александрийского проекта». Они попадают в один ряд с легендарными ликвидаторами библиотеки Александрии, уничтожившими то, о чём, скорее всего, не имели никакого понятия.
6
См. Вевюрко И. С. Септуагинта: древнегреческий текст Ветхого Завета в истории религиозной мысли. М.: МГУ, 2013.
Угроза, нависшая на «александрийским проектом», исключительна потому, что город Александра Македонского был последней в «западном» мире попыткой вернуться к дворцовой социальности, элементами которой была не только упомянутая библиотека, но и Мусейон, представляющий собой нечто среднее между мультимедийным центром и древним храмом. Выступивший прообразом современных городов, организованных вокруг плоского места, вытеснившего формы жизнедеятельности, олицетворяемые дворцом, город-община оказался на периферии Александрии, превратившись нечто вроде анклава или даже гетто.
Закрытие «александрийского проекта» под видом закрытия «библейского проекта», с большой вероятностью, означало бы окончательное расставание с дворцовой социальностью как принципом организации общественной жизни по принципу многомерной структуры. Иными словами, это означало бы неизбежно прощание с порядком, который поддерживается единством, а не противопоставлением надорганического, органического и неорганического уровней жизни, а также признанием всех тех нечеловеческих соучредителей общества (богов и мертвецов, животных и растений, природных объектов и сверхъестественных сил), которые рано или поздно изгоняются городом-общиной.