Витим Золотой (Роман 2)

Федоров Павел Ильич

– Кто писал? Говори.
– Петр Николаевич, будто ожидая удара, наклонил чубатую голову.

– Да известно кто...
– тихо сказала Стеша.
– Чего тут томить-то...

– Степанида!
– Петр поднял голову.

– Что, папаша?

– Ежели хочешь сидеть, так сиди... А то в горницу ступай, - твердо проговорил он.

Стеша, торопливо вытирая чайное блюдце, осталась на месте. Налила полную пиалу и поставила перед гостем.

– Спасибо, сноха. Кодар и тебе поклон посылает... Для всех тут есть, - сказал Тулеген.

– Что еще пишет?
– расстегивая воротник синей сатиновой рубахи, спросил Петр.

– Пару кобылок велел Куленшаку отдать, одну вон Микешке-бала.

– Микешке?
– спросил Петр, чувствуя, как стынет у него во всем теле кровь: не даров ждал, а вестей о родной дочери.

– Маринка велела, -

ответил старик. Бережно разглаживая письмо, растягивая каждое слово, продолжал: - Двое кобылок тебе, Петька...

– Мне не надо...

Петр Николаевич разогнул спину, прислонился к стене и начал крутить цигарку. Степанида видела, как у него тряслись руки и дрожал на поджатой губе правый ус. Он сидел от снохи слева и тяжело дышал. От порога поднялся Гаврюшка и сел рядом с Тулегеном на лавку. Микешка остался сидеть у двери. Они слышали почти весь разговор.

– Ну а ты что, сын, скажешь?
– спросил у Гаврилы Тулеген.

– Отец - хозяин, бабай, - неопределенно ответил Гаврюшка.

Сцена была напряженная и мучительная.

– Мне можно сказать, дядя Петр?
– вдруг спросил Микешка.

– Ну?
– мрачно выдавил Петр Николаевич.

– А скажу я вот что, - взволнованно начал Микешка.
– Ить дело-то сделано, ничем его, дядя Петр, не поправишь...

– Говори, говори, я слушаю, - накручивая на палец черный ус, сказал Петр Николаевич.

– Вы уж извиняйте, я, может, не так скажу... Меня вы, дядя Петр, знаете. Я у вас, можно сказать, мальчонкой на печке вместе с Маринкой рос. Все дразнили меня Некрещеным, так и в реестр записали. Мать-то мою казаки прокляли, а я вот вырос. Вы да Куленшак меня выкормили. Живу! Детишков ожидаю... А вот вдруг приди мать, я ведь ей в ножки поклонюсь, с отцом вместе, какой бы он ни был, ей-богу!

– Ну развел турусы на колесах, - перебил его Петр.

– А он верно говорит, тятя, - вмешался Гаврила.

– Что верно? Значит, по-вашему, дары принять, вроде калыма? А потом на мою голову те же наши станичники будут собак вешать?

– И пусть вешают!
– подхватил Микешка.
– Хуже того, что случилось, не будет, дядя Петр. Дайте мне досказать. Дочь ваша? Значит, и зять ваш, и внуки будут тоже ваши. А вдруг через годик-другой привезут двоих внучонков, вы что же, откажетесь от них, как от этих кобылок? Пусть, значит, пропадают? Аль в кадушке, как кутят слепых, утопите? Нет, дядя Петр. Люди они, вроде меня, грешного... Что бы там ни было, а я их завсегда приму и краюху хлеба с ними разделю, в беде не кину... Да и вы не такой, я знаю... Неловко мне, дядя Петр, вас слушать...

– Умная у него башка-то, Петька, - сказал Тулеген-бабай и постукал себя пальцем по лбу.

– Не дурак, слава богу, - начал Петр после небольшого раздумья. Ладно. Расскажите, как они там живут?

– Письмецо мне Мариша прислала, - вставая от порога во весь огромный рост, заговорил Микешка. На нем была надета ладно сидевшая брезентовая куртка, в руках высокая пестрая папаха, наверное, из целого, но рябого барашка.
– Прислала, не забыла, - продолжал он.
– Ежели желаете, зачитаю. Сам-то я не очень... Даша у меня бойко читает. Как начнет, захлебнется и ревет... Я уж спрятал и с собой ношу, да и берегу я его...

Микешка вдруг замолк, словно о Кочку споткнулся... Не зная, куда деть свою папаху, вертел ее в руках. Жалостливо и беспомощно улыбнувшись, напялил на голову.

– Садись ближе к лампе, - сказал Гаврюшка.

– "Здравствуйте, дорогой мой и старый дружочек Микеша!
– начал Микешка. Письмо он выучил наизусть и читал почти без запинки.
– Если Вы меня не забыли, то вспомните, что кланяются Вам и супруге Вашей Даше Марина Петровна и Кодар Куванышевич. Угнали нас так далеко, что не знаю, как все описать. Несколько дней мы ехали чугункой, а потом на пароходе. Арестантиков везли на барже, то есть на большущей лодке. А я ехала в каюте. Пароход назывался "Иртыш", буксир, значит, который тянул эту лодку. Привезли нас на реку Лену, на золотые прииски. Хибарки тут в сто раз хуже, чем на Синем Шихане. Есть и большие дома. В них живут разные начальники. Я остановилась на квартире у одной старушки, в махонькой комнатушке, в саманной, кажется, избенке али просто сделанной из земли. Вымыла, вычистила ее, прибрала, кровать поставила и стулья купила. Здесь все можно купить, были бы деньги. А деньги у меня есть. Дедушка Тулеген дал, и Кодар тогда же оставил. Свила я себе гнездышко на чужой сторонушке. Мне бы жить в нем, но только тоска находит. Будто крылья

мне обрезали и в клетку, как птичку, посадили. Думаете, я что-нибудь жалею? Нет. Такая уж мне выпала доля. Значит, так бог решил. Я нахожусь в положении и, говорят, месяцев через пять рожу. Первое время я много плакала. Кодара видела только тогда, когда носила ему пищу. Потом хозяйка, такая славная старушка, начала меня ругать, заставила купить всякие вещи и теплую шубу. Бабка за деньги кого-то уговорила, чтобы сняли с Кодара цепи и отпускали его с конвоиром домой. Неделю я жду, а в воскресенье у нас с ним праздник. Покамест я в церкви, его приводит конвоир, которого бабушка угощает водкой и пирогом с рыбой. Ему лафа, и нам было не плохо. Как-то раз Кодар пришел домой один, и мы убежали. Все бросили. Наняли лодку. Плыли ночью, а днем сидели в кустах. Куда мы плыли, я и сама про это не знаю. Нам хотелось добраться до наших степей, где бы нас не поймал никто. Так плыли мы семь ден. Харчи у нас кончились. Я пошла в какую-то деревню купить еды. Взяла у одного казака сушеной рыбы, масла и хлеба. Тут тоже есть казаки. Пошла я обратно, но в конце деревни мне попался навстречу стражник. Остановил, поглядел на меня и говорит: "Вот ты где, голубушка моя. Пойдем-ка со мной!" Повел он меня ни живую, ни мертвую в этапную и начал допрос снимать. Вечером туда же привели Кодара. Он ждал меня в кустах до вечера, а потом сам пришел. Слава богу, что нас не разъединили и оставили вместе. Правда, деньги все отобрали. Опять повезли назад. Я уже стала не вольная, а тоже каторжная. Раз он бежал, а я ему помогала, меня тоже сделали арестанткой. Как только доставили нас на место, началась настоящая каторга. Нас сразу же разлучили. Его посадили в одну тюрьму, меня в другую. Почти целый месяц допрашивали. Я рассказала все, как было. Один офицер, и тоже из казаков, сказал, что меня надо распять на кресте. Мучили меня, мучили, сколько я пролила слез, не знаю. Отпустили только недавно, но выезжать запретили и заставили расписаться. Мне это все равно, уезжать я никуда не собираюсь.

Опять я пришла к своей бабке Матрене Дмитриевне. Она приняла меня как родную. Тетка Матрена опять хлопочет о Кодаре. Вижу я его только раз в неделю, и то через решетку. Что дальше будет, сама не знаю. Муторно мне тут одной. Лежу ночью и кляну себя, что попалась, дура, этому стражнику. Надо было бы переулочком спуститься к реке, а я маленько заплуталась и не туда пошла. Вот и вся моя жизнь".

Микешка остановился. Сняв папаху, вытер стекленевшие на лбу капельки пота. Петр Николаевич, уставив глаза в одну точку, размазывал лужицу пролитого на клеенке чая. Гаврила, будто сложившись вдвое, ссутулился. Опустив длинные руки, засунул их в голенища серых, подшитых кожей валенок. Стеша, покусывая нижнюю пунцовую губу, морщила тонкие брови.

– Такие дела, Петька, - поглаживая седой клинышек бороды, нарушил это тягостное молчание Тулеген.

– Все, что ли?
– спросил Петр Николаевич изменившимся голосом.

– Нет. Ишо тут про вас и вашу семью написано, - робко ответил Микешка.

– Давай. Шапку-то положи. Чего ты ее в руках тискаешь?
– сказал Петр.

– "Дорогой Микеша! Загляни к нашим и узнай, как они там живут. Мама как, хворает или выздоровела? Тятю повидай, поклонись ему, но, ради господа бога, прошу тебя, не говори им обо мне ничего! Я уж теперча все равно что отрубленный напрочь палец, и касаться до него не надо. Пусть забудут они меня навечно...
– Степанида всхлипнула и потянула к глазам конец полотенца.
– Стыд, который я им принесла, и горе горькое пусть все будет на мне, - не поднимая головы, читал Микешка.
– У бога и у них я попросила прощения, а у людей просить не стану. Я еще не былинка под ракитовым кусточком и стоптать себя али сломать совсем не дам. Дите рожу, своими руками его выпестую, грудью своею выкормлю, на коне скакать его выучу!"

Вдруг из горницы тихо открылась дверь, и на пороге возникла высокая фигура в белом. Распущенные волосы Анны Степановны почти закрывали ее исхудавшее лицо. Повернувшись боком, она стала медленно падать на пол. Гаврила вскрикнул и бросился к ней. Вскочили и остальные.

На столе тускло замигала лампа. Серая кошка, взъерошив шерсть, юркнула за трубу и тоненько мяукнула. Сашок-пастушонок, первый раз в жизни увидевший смерть, тоже хныкнул котенком и, повернувшись, прижался лбом к печке. В окна сквозь осеннюю темень одиноко заглядывала и подмигивала светлая вечерняя звездочка, похожая на далекий, но яркий светлячок. Микешка часто замигал, подошел к окну и задернул ситцевую занавеску. В зыбке проснулась и заплакала Танюшка.