Витпанк
Шрифт:
Я рассказал ему, как критики развалили обе мои выставки, особенно вторую, тогда как параллельная выставка Бесси Фольман завоевала такие неумеренные похвалы. Бесси оказалась более «политкорректной». И вот ее карьера пошла на взлет, а я еле сумел раздобыть место в этом захудалом книжном магазине с мизерным доходом и свободную площадь для моей студии.
Он спросил, нельзя ли ему посмотреть, как я работаю, и я сказал ему, что нельзя. Я ненавижу, когда кто-то смотрит на то, что я делаю, прежде, чем все закончено. Однако я сказал, что хотел бы его нарисовать. Вначале он, похоже, был удивлен, но потом с готовностью согласился.
Он
Я спросил его, работает ли он еще в полиции.
Он сказал, что уволился из полиции года два назад — он арестовал слишком много преступников, которым потом удалось выкрутиться на всяких формальностях. Поэтому он уволился. Ему все равно было уже пора в отставку, и у него было сделано несколько капиталовложений, которые неплохо окупались. Но он любит быть в курсе дел. Полицейские, заверил он меня (по крайней мере, хорошие полицейские, которые и составляют полицию), до сих пор иногда спрашивают у него совета.
Я спросил, давно ли он интересуется живописью. Он сказал, что любой хороший полицейский интересуется живописью. Мышление художника и мышление преступника очень, очень схожи между собой. По его мнению, большинство преступников — это неудавшиеся художники.
Но у преступников нет критиков, сказал я ему.
Еще как есть, возразил он. Полицейские ведь ловят только никуда не годных преступников. Все великие преступники ходят на свободе.
Я никогда не думал о полицейских как о критиках криминального искусства.
День 12. Ночью снились кошмары. Был слишком подавлен, чтобы открывать магазин.
День 13. Прошло уже почти две недели, а я держусь вполне неплохо. Может быть, я справился со своей проблемой? Меня зовут Тайрон Уотсон. Элементарно, мой дорогой Уотсон! Этой ночью кто-то взломал магазин. Не взяли ничего, но мне кажется, что мою студию обыскивали. И наружная дверь, и дверь в студию оказались открытыми. И несмотря на это, не могу даже сказать, насколько ВЕЛИКОЛЕПНО я себя чувствую! Сегодня утром я начал две новые картины. Хотел было позвонить хозяйке, чтобы сказать ей, что магазин вскрыли, но почувствовал, что это испортит мне всю работу. Я писал как Пикассо! Останусь здесь на ночь. Может быть, я поймаю своего взломщика и нарисую его. Я готов. Я готов к чему угодно. Я чувствую себя ВЕЛИКОЛЕПНО!
День 14. Вчера заработался допоздна и закончил первую картину — этюд в пурпурных и зеленых тонах под названием «Люди воды говорят со мной», очень буйный и весь усеянный блестками. Около трех часов ночи вышел прогуляться. Мне необходимо было вдохновение для второй работы — хромово-желтого этюда, который я назвал «Фольман взрывается». О, что за потрясающая, изумительная, сумасшедшая, ошеломляющая картина! Бах-трах-тарарах, и бум, и трах! — вот что я говорю!
День 15. Заглянул мистер Паунд и принес новости о Бесси Фольман. В тот момент я чувствовал себя действительно очень, очень плохо, словно это как-то меня касалось. Полагаю, это показывает, какая у меня великая душа — то, что я могу сожалеть о сопернике. Увидев, что он принес с собой газету, я попросил показать мне
Мистер Паунд сказал, что он не смог разыскать каких-либо упоминаний относительно моей персональной выставки пять лет назад. Он сказал, что хотел посмотреть фотографии моих прежних работ. Кажется, он искренне огорчился, когда я сообщил ему, что вся выставка была скуплена японскими спонсорами.
Не осталось ли у меня непроданных картин, с которыми я мог бы расстаться?
Разумеется, мне пришлось сказать ему, что я продал все, что у меня было, несколько лет назад, когда в моей жизни свирепствовала разрушительная нищета.
Что ж, у нас у всех бывают взлеты и падения, сказал он. Для полицейского он очень разумный человек.
Я спросил, когда он сможет прийти, чтобы попозировать, и этот вопрос взволновал его. Видимо, некоторых людей пугает мысль о том, чтобы позировать для вечности. В них поднимается страх, что их изъяны — а у каждого человека имеется хоть один-единственный крошечный изъян — с течением лет окажутся увеличенными, как в лупе, и через некоторое время от них останется лишь этот изъян, и ничего больше.
Меня зовут Винсент ван Гог, и мне сто тридцать восемь лет. Шутка.
День 16. Мне снилось, что я снова ребенок. Должно быть, это было, когда я ходил в шестой класс. У нас была учительница рисования, у которой мы занимались дважды в неделю. Она задала нам нарисовать что-нибудь из того, что находится на школьном дворе, и я нарисовал голубую кабинку переносного туалета, которая стояла на футбольном поле. Ее было видно от моей парты, если как следует вывернуть шею. Прозвенел звонок, и урок закончился; предполагалось, что к этому моменту я должен был уже доделать рисунок. Миссис Элгуд подошла ко мне и сказала, чтобы я отдал ей листок. Что я могу доработать его в четверг. А я сказал: подождите минуточку, я уже почти закончил; и в тот же момент рисунок был доделан, и я отдал ей его, и она сказала: «Тайрон, но ведь снаружи нет ничего подобного!» А я сказал ей, чтобы она посмотрела сама, а она сказала, что не будет смотреть, а я сказал, чтобы она посмотрела, а она сказала, что не будет, и тогда я взял руками ее голову и попытался заставить ее посмотреть, и разбил ее лицом стекло, и у нее пошла кровь.
А потом я проснулся, и все, что я мог сказать — это что она должна была посмотреть!
Перечитал то, что написал вчера. Я просто вне себя из-за того, что в газетах публикуют фальшивки. Когда-нибудь я пойду и всех их нарисую. Каждого долбаного критика нарисую так, что мама родная не узнает! Я настолько вышел из себя, что не стал сегодня открывать магазин. Я слышал, как кто-то стучал в дверь, и треклятый телефон звонил не переставая. Др-р-рынь, др-р-рынь, др-р-рынь, пока я наконец не снял трубку с рычага и не положил рядом. Должно быть, чертова хозяйка. О ней я тоже позабочусь. Никому не позволено отрывать гения от работы! Нужно издать специальный закон. Сегодня я нарисовал картину в ярко-красных и оранжевых тонах — «Злое солнце кусает человека». Завтра откроюсь.