Витязь. Замок людоеда
Шрифт:
— Пытать будете, — понятливо кивнул парень. Похоже, так рьяно исповедуемое им Божественное милосердие не распространялось на врагов и преступников. Впрочем, ничего удивительного, а то как бы иначе христианство завоевало полмира. Смирением? Счас…
— Это тоже, — не стал я разочаровывать монашка. — А еще хотелось бы чего-нибудь горяченького похлебать. Погляди там…
Чуть не брякнул: «чайку хлебнуть». До чая еще о-го-го! Не Китай. Хорошо, вовремя спохватился, а уточнять не пришлось. Митрофану хватило и такого объяснения. Справедливость справедливостью, но пареньку, похоже, совсем не хотелось присутствовать при допросе с пристрастием. Мне, кстати, тоже. А потому, если хочу развязать язык храмовнику не замарав рук, надо включать мозги. Ну, а пока они прогреваются, проверяют битые кластеры и выходят на режимную мощность, следует приготовить пациента. Ибо, как шутят очень бородатые врачи, хорошо зафиксированный пациент в анестезии не нуждается.
Поскольку ни кресла, ни хотя бы стула под рукой не оказалось, пришлось импровизировать. Я пододвинул скамью к единственному имеющемуся здесь шкафу и привязал рыцаря к мебели его же располосованным на лоскуты плащом. Получилось не слишком эстетично, зато надежно.
Потом пошел на кухню. Монашек тут уже вовсю кочегарил. Огонь в камине пылал жарче, чем в аду, а Митрофан, словно не замечая этого, продолжал подбрасывать дрова.
— Эй, ты часом не задумал сжечь башню? Аки гнездо порока и разврата…
— Что? — паренек явно был немного не в себе. — Нет… Хотел быстрее воду вскипятить. Да и вам угли понадобятся.
Старательный ты мой. А сам бледный, как саван, пот на лбу бисерится. И дрожит, словно лист осиновый. Шалишь, братец. Не так уж ты крут и бессердечен, как хочешь казаться.
— Не надо… — легонько похлопал я монашка по спине. — Не усердствуй. Обойдемся без пыток. Попугаем только.
— Думаете? — во взгляде парня промелькнуло облегчение, но тут же сменилось недоверием. — Рыцаря не испугать.
Я только улыбнулся. Многозначительно. Митрофану хватило. Паренек заметно расслабился. Даже румянец на щеки вернулся. Вот что значит вовремя завоевать авторитет.
— Сам-то послушать, чего он порасскажет, хочешь?
— А можно?
— Конечно. Закончишь топить, приходи…
Я закрыл обратно лаз в подвал и стал сносить на него в куча-мала все более-менее тяжелые вещи. Береженого, как водится, и Бог бережет. А неосторожного — конвой стережет. Зачем нам незваные гости в разгар задушевной беседы?
Когда груза было навалено столько, что у того, кто попытается поднять люк, скорее сломаются под ногами ступеньки, нежели все это сдвинется с места, я прихватил двухведерную бадью, кувшин с водой и пошел наверх.
Тевтонец по-прежнему пребывал в отключке. Я без церемоний плеснул ему в лицо водой и, ожидая, пока к рыцарю полностью вернется сознание, присел на табурет напротив.
Крестоносец помотал головой, охнул от боли и уставился на меня.
— Доннерветтер. Verfluchten Teufel! [22] Кто вы такие, черт побери? Вы понимаете, на кого руку подняли?! Я вальдмейстер этого комтурства!
22
Проклятый дьявол! (нем.).
— А как же, брат Альбрехт. Конечно, знаем…
Трудно сказать, что произвело большее впечатление на рыцаря: то, что заговорил гигант, который якобы был немым от рождения, или что он знает его имя. В любом случае немец только зубами заскрежетал. Дернулся пару раз, но я затянул узлы на совесть.
— Сейчас же развяжи меня!
Конечно. Только шнурки поглажу. Ну, давай же, соображай быстрее. А то что-то диалога не получается. О, кажись, дошло…
— Откуда тебе известно мое имя?
— Слухами земля полнится, брат Альбрехт. Или ты рассчитывал спрятать свои злодеяния под капюшоном, как лицо?
— Покайся пока не поздно, грешник! Господь милосерден и прощает многое из того, что люди не простят никому!
Хорошо выступил монашек. Все же решил вписаться в разговор. Да так вовремя, словно мы эту сцену многократно репетировали. И ведь верит в то, что говорит. Вон глазища как светятся!
— Мне не в чем каяться, схизматик! — сверкнул ответным взглядом храмовник. — Все мои дела только к вящей славе Господней! И не вам меня судить.
— Во славу Господа?! — с ужасом вскричал Митрофан. Монашек схватил мешок с отрубленными руками и в приступе праведного гнева высыпал содержимое рыцарю на голову. — Во славу Господа?.. Да ты изверг! Сатана! Хуже безбожного Ирода!
Такое угощение пришлось тевтонцу не по вкусу. Он взревел, как бык на бойне, дернулся с места так, что затрещала мебель, но освободиться не смог. Кстати, хорошо, что разбойники, предвидя длительный процесс накопления конечностей, коптили их. Иначе вонь от разложившейся ткани не дала бы продолжить разговор. Не знаю, как жители средневековья, а мое обоняние точно не выдержало бы.
— Убийство и насилие ты хочешь поднести к престолу Господнему? И после этого смеешь называть себя христианином?
— Ad majorem Dei Gloriam… — не так громко, но твердо произнес крестоносец. Похоже, он тоже веровал, что творит правое дело. — Тело суть сосуд нечистот, а души овнов от козлищ Господь отличить сумеет.
Волны православного возмущения накатили и безрезультатно разбились о непоколебимый утес католицизма. Ну нет, так дело не пойдет. Мне результат нужен, а не богословский диспут.
— Ты хотел знать, откуда мне твое имя известно? Хорошо, я скажу. Если прежде сам не догадаешься. А для этого вспомни Западную Гать и похищенную тобою девицу. Племянницу купца Круглея.
Брат Альбрехт нахмурился. Видимо, был уверен, что о его участии в этом деле никому не известно.
— Куда вы ее доставили? В замок барона фон Шварцрегена?
— Нет, — мотнул головою рыцарь. — В аббатство. К барону ее монсеньор потом сам…
Тевтонец сообразил, что болтает лишнее, и умолк на полуслове.