Витязь. Замок людоеда
Шрифт:
— Верно, не врешь… — кивнул я, давая понять, что история с Чичкой дело давнее, мне хорошо известное и не интересное. — Продолжай в том же духе и, возможно, останешься жив. Кисти рук у разбойников ты тоже для монсеньора скупал?
Рыцарь отвел взгляд, всем видом демонстрируя, что разговор окончен и больше он ни слова не скажет.
— Ну что ж, каждый выбирает крест по себе. Хочешь, чтоб тебя причислили к лику великомучеников? Хорошо. Мне не жаль… — говоря все это, я присел перед рыцарем и принялся стаскивать с него сапоги. Потом шибануло так, словно крестоносец с прошлого года не мылся. А может, так и было? Храмовники разные обеты давать любили, чтобы лишний раз гигиеной себя не утруждать. Потом удивлялись, откуда мор приходит? На кару господню списывали.
— Митрофанушка, будь добр, сходи на кухню и хорошенько развороши угли. И дровишек еще подкинь…
Разув пленника, я пристроил его ступни в бадью и старательно привязал. Так что ни выдернуть ноги, ни опрокинуть ее он бы не смог. Тевтонец слегка побледнел, но молчал. Да и что спрашивать, понятно же, что ничего хорошего я не замыслил.
— Зябко босиком? Погодь немного, я сейчас… У меня там на кухне маслице разогревалось. Должно быть, закипело уже.
Тевтонец не то что побледнел, позеленел. И тихонько забормотал молитву. На латыни, естественно.
— Salve, Regina, Mater misericordiae; vita, dulcedo et spes nostra, salve. [23]
Оставив его общаться с небесами, я неторопливо и нарочито громко потопал вниз. Митрофан встретил меня вопросительным взглядом. Подмигнув парню, я взял пустой казан и налил в него холодной воды. Казан обернул какой-то мешковиной, типа чтоб не обжечься, и опять-таки чеканя каждый шаг, походкой Командора двинулся обратно в «пыточную». Представляю себе, каким набатом сейчас отдавалось мое приближение в голове крестоносца.
23
Славься, Царица, Матерь милосердия, жизнь, отрада и надежда наша, славься! (лат.).
— Не надумал говорить? Нет? Ну, тогда начнем с омовения… — я подошел к рыцарю и одним махом выплеснул воду на его ступни.
Крестоносец выпучил глаза и заорал так, словно с него шкуру сдирали. А потом безвольно повис на веревках.
— Фига себе…
Митрофан обошел меня, нагнулся и прислушался.
— Дышит. Только сомлел. — Потом сунул руку в воду. — Холодная… Чего это с ним?
— Испугался. Решил, что я действительно кипящее масло лью. Вот и сомлел.
— Рыцарь? Сомлел? Это ж не девица…
— Был случай, когда крестьяне одного баронского сынка проучить хотели. Повадился в деревню девок портить. Изловили, скрутили, завязали глаза и сказали, что отрубят голову. Дали помолиться перед смертью, поставили на колени, голову на колоду и… ударили по шее скрученной жгутом мокрой мешковиной. Потом говорят: «Иди и помни. Впредь шутить не станем». Глядь — а он помер. Наш-то немец покрепче будет. Живой.
Рыцарь дернулся всем телом, напрягся, стиснул кулаки, застонал и открыл глаза. А еще через секунду взирал на меня с немым удивлением.
— Вот незадача, понимаешь ты, — почесал я затылок. — Остыла водица, пока нес. А был крутой кипяток…
Брат Альбрехт невольно вздрогнул.
— Ну так что, мученик? Сходить за горяченькой водицей? Или пусть остывает, пока мы поговорим? А там еще и маслице наверняка уже закипает… — негромко поинтересовался я, возвышаясь над пленником, как сама Немезида. Или кто там в небесных пантеонах за неотвратимость наказания отвечает, только мужского рода? В общем, как Фобос и Деймос, [24] вместе взятые.
24
Фобос, Деймос — страх, ужас (др. — греч.). В древнегреческой мифологии, сыновья Ареса, бога войны, и Афродиты, богини красоты. Вместе с Эридой и Энио сопровождают Ареса в битвах.
Глава седьмая
Никогда не лишайте человека возможности самому решать свою судьбу, и он почти всегда сделает правильный выбор. Поскольку инстинкт самосохранения в животном мире развит очень сильно. И если кто-то вдруг плюет в глаза врагам и выбирает смерть, значит, он жертвует жизнью во имя чего-то более важного. Пусть и непонятного палачам.
Брат Альбрехт героем не был. Он еще разок проверил узы на прочность и проворчал негромко:
— Пить дай.
— Извини, сперва разговор. Ответишь на вопросы — глядишь, я и подобрею.
Тевтонец еще немного помолчал, скорее ради приличия. Не хотел бы говорить, вообще не раскрывал бы рта. А теперь уж никуда не денется.
— Хорошо, поговорим. Но я тоже хочу знать: кто вы такие?
— Ага, — хмыкнул я насмешливо. — Чтобы сообразить, что можно рассказывать, а о чем лучше умолчать?
Такая проницательность крестоносцу не понравилась.
— Для такого здоровилы ты слишком хитер.
— Это я недавно так вымахал. А раньше хилым был. Почти как Митрофанушка. Так что успел ума набраться…
— Не понимаю.
— И не надо! — я придал голосу ледяной твердости. Хватит миндальничать, пора и зубы показать. — Договоримся сразу: вопросы здесь буду задавать я! А ты — отвечать. По-хорошему, или под пытками. Это уж твоя воля. Мне без разницы. Напоминать не буду.
Сделал короткую паузу, вперив в пленника тяжелый взгляд, давая рыцарю время осознать услышанное, а потом продолжил:
— Я хочу знать все о затее с отрубленными руками. Зачем ордену понадобилось такое изуверство? А чтоб тебе не ошибиться с ответом, брат Альбрехт, повторю: я знаю все о твоих делах в Западной Гати. Или ты сперва хочешь повидаться с отцом диаконом?
Здесь я слегка блефовал. Поскольку отец-диакон вместе с настоятелем Гатинского храма таинственно исчезли. Буквально на следующую ночь после того, как мы с Круглеем рассказали Носачу историю похищения Чички. (Сама девушка почему-то говорить об этом отказалась наотрез.) Два дня спустя гатинского попа нашли в лесу повешенным, со следами пыток, а об отце диаконе больше даже не слышали. Пропал, будто в воду канул. Может, сгинул, а может — к своим новым хозяевам-католикам подался. Так что вполне возможно, крестоносец знал больше меня. Но кто не рискует, тот не пьет шампанского… И в тюрьме не сидит.