Визит в абвер
Шрифт:
Нервный озноб прошиб Царькова. «Ну зачем, — укорял он себя, — зачем отдал им еще и браунинг? Не идиот ли? Сам себя обезоружил!»
Теперь, после случившегося на тропе, он остро чувствовал, какую непоправимую ошибку совершил.
Чем же все это кончится? Кто они на самом деле? Если даже не полицаи, а партизаны или — что еще хуже — солдаты Красной армии? Царьков всякий раз опасался неожиданного подвоха, но в себя, в свои силы — верил.
Вьюжной февральской ночью сорок второго года, пластаясь, на брюхе, он полз через линию фронта. Крутило и завывало такое, что путный хозяин собаку на улицу не выпустил бы. А Царьков выскользнул из блиндажа, вроде бы по малой надобности, воровато
За Царькова ухватились, переправили под Березино, в местечко Печи. Лучшей кандидатуры для обучения на шпиона или диверсанта не сыщешь. После трехмесячных занятий вернули туда же, откуда пришел: в расположение частей Красной армии. Доставили по воздуху, ночью. Приземлился, погасил парашют и долго, боязливо прислушивался: не бегут ли к нему чекисты? Схватят — тогда конец. У них, если глубоко копнут, претензии к нему найдутся. Царьков-отец, кубанский кулак, в свое время порезвился. Не одного красного петуха в станицах пустил, не одного районного активиста из обреза ухлопал. Батя работал чисто, следы заметать умел. Его все-таки изловили, сослали в Сибирь и только. Уже потом, несколько лет спустя, размотали и весь клубочек. Уходил папаша из дому, предчувствуя: земной путь окончен. Оттолкнул от себя нерасторопного милиционера, бросился к сыну, обслюнявил всего. Слезно наставлял помнить папашу всю жизнь, не забывать. Встал бы он сейчас из могилы, расцеловал бы! Яблоко-то от яблоньки не укатилось!…
Страхи в тот раз оказались напрасны, пронесло.
Нынешний прыжок страшил меньше. Верил, что в этой чащобе его дожидаются только немцы. Летчики вышли на цель точно. На всякий случай списали второй, лишний, круг, проверяли, те ли озера. Те самые. Царьков легко, словно на тренировке, покинул самолет…
Мысль работает четко. На сумасшедшей скорости курсирует между прошлым и настоящим. Русский строго держит тропу, больше не спотыкается. Походка его выровнялась, шаги, как и прежде, уверенные. Вот только куда ведет? К кому? Правда, у него еще есть одна возможность убедиться, не западня ли это: фон Баркель предусмотрительно показал ему фото гауптмана. Стоит лишь взглянуть и все прояснится.
Их ввели в пустую палатку. Деффер встал навытяжку перед молодым, рослым унтер-офицером, ожидая, что тот скажет теперь. В лесу обещал сразу же представить гауптману, а здесь что-то не торопится. Царьков думал: «Если и этот унтер-офицер такой же немец, как его напарник, тогда нам крышка».
— Кто вы? — строго спросил Корнеев. — Ваш камуфляж еще ни о чем не говорит. Прошу представиться по всей форме. Итак, ваши имена, звания?
Первым назвал себя Деффер.
— А вы? — обратился Корнеев к «лейтенанту».
— Царьков! — кратко представился тот.
— Стало быть, вы — русский? — сержант посмотрел на него с большим, чем прежде, любопытством. — Ваша роль в группе?
— Курьер, господин унтер-офицер.
— У вас имеются документы?
— Так точно, имеются. А еще я привез письмо гауптману Шустеру.
— Прошу, — сержант протянул руку.
— Письмо личное.
— Ну и что же? Я вручу ему лично.
«Ходит вокруг да около, — Царьков начинал злиться. — Почему сразу же не представил Шустеру? Почему в этой палатке больше ни души. Впрочем, что же это я задаю столько вопросов? Письмо вручу, а деньги, что в вещмешке, придержу у себя. Если попытается отобрать удостоверение личности и командировочное —
— Пожалуйста, господин унтер-офицер, — сказал Царьков, протянув конверт, разукрашенный сургучными печатями.
— А вы? — обратился он к притаившемуся радисту. — Вы тоже хотите что-то передать?
— Хочу… Так точно… Только у меня груз потяжелее… — сбивчиво, тихим вкрадчивым голосом объяснил Деффер.
— Этот чемодан? Что в нем?
— Рация.
— Поставьте на пол, никуда она отсюда не денется… А еще что?
— Посылка… Продовольствие, господин унтер-офицер.
— Посылку понесете с собой. Пойдем с вами к гауптману.
— Простите, — вдруг отозвался Царьков, решив уточнить судьбу письма. — Могу ли… То есть, могли бы вы сказать, кому передадите конверт… Из рук в руки…
— Как это кому? Господину гауптману.
— Да, да… Именно ему… В крайнем случае адъютанту.
— Я и есть его адъютант, — Корнеев не преминул воспользоваться словами, подсказанными самим курьером. — Ожидайте меня здесь, скоро вернусь.
«Влип ты, Царьков, влип, — курьер все острее чувствовал, как пересыхает у него в горле. Попытки рассеять не на шутку встревожившие его мысли по-прежнему оказались безуспешными. — Попал ты, парнишка, как кур в ощип. Узнать, кто виноват, вряд ли удастся. Осечка, пожалуй, вышла там, наверху. Шеф посылал радиограмму гауптману, а ее могли запеленговать. Это же совсем просто. Ну а здесь умело распределили роли и подобрали хитрых исполнителей. Вот так сюрприз. Не ожидал!…
Где же, однако, выход? Где? Попробовать одурачить этого хлопца? Может, мозги у него студенистые, податливые? Авось, ускользну… Только бы за эти парусиновые стеночки, а там ищи-свищи».
— Иван, — назвал он конвоира наугад, — ты что же — немцам продался? За сколько серебряников? Шьешь, браток, белыми ниточками. Рассчитываешь в их шкуре сойти за настоящего арийца? Я ж тебя насквозь вижу. Эх ты, оболтус! Честной жизни не захотел… Ну, служи им, служи, холуй несчастный!
Опара не ожидал услышать о себе такие наглые, бесцеремонные слова, хотя и понимал, что там, в лесу, выдал себя с головой. И если немец мог и не расслышать, то этот, русский, шагавший за самой спиной, дышавший в затылок, сориентировался в обстановке неплохо. Теперь он заговорил, рассчитывая получить от него, Опары, еще одно подтверждение. Подлеца надо бы одернуть, поставить на место, но как? Начальник заставы ясно приказал держать язык за зубами.
— До чего ж ты дурной, Иван, как я погляжу, — продолжал Царьков, все больше наглея: — Ты похож на ту самую птицу, которая свою глупую голову под крыло спрячет и уверена, будто ее никто не видит. А ты свою-то башку не прячь! Крылышек господь-бог тебе не дал! Немцы тем паче не дадут. На кой черт ты им? Бросят в этом же лесу, как бродяжку пса. На все твои заслуги наплюют. Даже на эту, последнюю: приволок в лагерь советского офицера. Отличился!
Теперь Опаре очень захотелось цыкнуть на вражину, уж больно он разболтался, но приказ есть приказ.
— А знаешь ли ты, дурья башка, кого приволок фрицам в подарок? Не обозного интенданта, нет! Боевого офицера, сотрудника советской контрразведки! Я сцапал этого парашютиста, я! Он же тюха-матюха. Напарник его был попроворнее, того пришлось прикончить. От него на память эта планшетка, вещмешок и тот браунинг, что ты из моего кармана выдрал. Все эти улики я собрал, я! И второго, его напарника, доставил бы, куда следует, если б не вы… Вдруг ни с того ни с сего своим «Хальт!». Гляжу — натуральные немцы. Ну и хитрить стал, изворачиваться. Наговорил на себя с три короба. Это я одному тебе признаюсь, пойми это. Может отпустишь? Хочешь — удостоверение предъявлю. Офицерское. Вот, гляди!