Визитная карточка флота
Шрифт:
Влюбилась в новый крейсер и вся семья Русаковых. Иван Егорович немедленно принялся мастерить метровую модель «Ташкента». Усердным подмастерьем стал Павел, а главным консультантом был Андрей, он со своим курсом практику на «Ташкенте» проходил. Кстати, модель эта до сих пор хранится в одном из музеев.
Вот тогда-то и спросил у отца Павел: «Папа, а почему этот корабль мы за границей купили? Неужто сами не можем сделать?»
«Погоди, сын, — ответил мичман, — дай срок, мы не такие еще красавцы со стапелей начнем спускать! Всему миру на зависть. Вот, может, когда-нибудь
— Батя у нас мудрый мужик, — найдя в лице Свиря терпеливого слушателя, говорил Павел Русаков. — Учиться ему пришлось недолго, зато сметка у него завидная. Народный самородок, одним словом. Всем нам высшее образование дал, а сам и на пенсии не угомонился. Внука воспитывает да еще с чужими ребятишками в школе возится…
— А я своего отца мало знаю, — вставил словечко Свирь. — Он до войны снабженцем работал, толкачом, без конца в разъездах с одного завода на другой. Его и на войну мобилизовали прямо из командировки, домой даже не заглянул. Все четыре года близ передовой. «На фронте не только стреляют, в письмах нам писал, — на фронте есть-пить тоже надо, сапоги солдатские латать, бельишко стирать-штопать…» Меня даже обида брала: у других отцы летчики, танкисты, снайперы, а мой интендант. Дружкам-пацанам врал, что он у меня артиллерист. Артиллеристов тогда богами войны называли. В сорок шестом году отец возвратился домой, и я увидел на его груди четыре ордена, столько же медалей, да целый столбик цветных нашивок за ранения. «Как же так, — думаю, — ведь интенданты — это тыловики?» Не удержался, спросил его.
«Тыл тылу рознь, — улыбнулся отец. — Солдаты же с передовой к нам на поклон не ходили, самим приходилось для них все необходимое доставлять. А коль тебя в окопах вражеская атака или наша контратака застанет, волей-неволей берешься за автомат. Так-то, сынок…»
— Твой отец, Слава, скромнейший человек.
— Был, Павел Иванович… Дома он и после войны почти не жил, все по госпиталям да по больницам. Полтора года промаялся и умер от ран. И еще гибель брата Володи он страшно переживал. Бывало, часами держит в руках его карточку. В больнице карточка в рамке всегда стояла на тумбочке возле кровати отца…
— Вот видишь, Слава, сколько ты знаешь о своем отце, а говоришь мало. Такие рядовые труженики войны вовсе не считали себя героями, а сколько ими сделано для победы. Меня вот мой Алешка, старший сын, в угол иногда загоняет: «Папа, — говорит, — ты же почти взрослый был, как ты мог спокойно последние известия слушать, почему не убежал на фронт?» Объясняю ему, что весь школьный стадион животом перепахал: штыком коли! прикладом бей! — разучивал, только на войну маненько не успел. Двадцать седьмым годом она кончилась.
В Критском море монотонную атмосферу ходовой рубки вмиг растормошил доклад радиометристов:
— Группа целей, пеленг… дистанция…
— Наши? — оживился Валейшо.
— Нет, — отрывисто бросил командир, торопясь к выносному индикатору радиолокационной станции. — Самая крупная цель — это либо «Саратога», либо «Америка», остальные — корабли охранения. Ну что ж, со свиданьицем! буркнул он, решительно нажимая
Некоторое время рубку будоражил разнобой докладов боевых частей и служб. Выслушав всех, Урманов включил циркулярную трансляцию.
— Идем на сближение с авианосной ударной группой шестого американского флота! — сообщил он экипажу. — Радистам приготовиться к обмену позывными, горниста на мостик!
— Спрашивают по международному своду: «Кто такие?» — доложили из радиорубки.
— Ваньку валяют, — едко произнес Урманов. — Давно уже знают про нас, босфорские соглядатаи доложили с подробностями. Дайте еще раз наши позывные.
— Не понимают, товарищ командир, повторяют запрос!
— Дайте открытым текстом: советский корабль!
— Теперь поняли!
— То-то же…
Издали авианосец напоминал опрокинутую панцирем вниз огромную черепаху, по мере приближения он стал больше походить на плавучий железный остров. Сплющенные на правой стороне надстройки авианосца почему-то напомнили Урманову «Ласточкино гнездо» — ажурный дворец на отвесной скале в Крыму. «А здесь гнездо коршуна», — опуская бинокль, подумал командир.
— Ударный авианосец «Саратога»! — доложил вахтенный офицер.
С обоих бортов авианосца тянули пенные борозды эсминцы и фрегаты, казавшиеся стаей щенков возле матерой борзой суки. Чуть впереди чернела бронированная громада крейсера.
— Крейсер «Литл-Рок» под флагом старшего флагмана! — передали сигнальщики.
«Так, — мысленно усмехнулся Урманов. — Командует парадом сам вице-адмирал сэр Уильям Мартин».
Глава 10
«Новокуйбышевск» резал форштевнем желто-зеленые воды Аденского залива, укрытого от ветров и потому большей частью спокойного. Миновали траверз мыса Алула: слева, невидимый за серой пеленой дымки, тянулся берег Сомали, справа — Южного Йемена. Курс был проложен в Баб-эль-Мандебский пролив, соединяющий Индийский океан с вытянутым кишкой между Африкой и Малой Азией Красным морем.
Татьяна слышала, что Баб-эль-Мандеб в переводе с берберского означает «пролив слез», но причину такого скорбного названия не знала. Просветил ее, как всегда, Ян Томп.
— По одной из версий, — рассказал механик, — здесь плакали, бросая последний взгляд на родную землю, нубийские рабы. Негры Нубийской пустыни, нынешнего Судана, славились могучим ростом и выносливостью, потому арабы и турки охотно делали из них евнухов — стражей своих гаремов…
«Да, бедным нубийцам не позавидуешь», — подумала Татьяна, а вслух, без всякой связи спросила:
— Ян, вы когда-нибудь посвящали свои стихи девушкам?
— Еще в школе… — смутился не ожидавший такого вопроса механик. Когда он смущался, то опускал глаза и даже как-то съеживался, казался ниже ростом.
— А мне никто и никогда стихов не писал, — усмехнулась Татьяна. — Все мои кавалеры были людьми прозаическими.
— Это потому, что они не любили вас по-настоящему! Большая любовь способна самого скучного человека сделать поэтом! — убежденно воскликнул Ян.
— А у вас была большая любовь?