Владимир Басов. В режиссуре, в жизни и любви
Шрифт:
Он никогда не был белоручкой, прекрасно готовил, умел вбить гвоздь, но предпочитал, чтобы это делали другие люди, – у него было много замечательных знакомых, мастеров на все руки, к которым он обращался за помощью, и они всегда с удовольствием откликались на его просьбы. Но угодить ему было трудно, возможно, потому, что он был очень педантичен и пунктуален. И поэтому, наверное, домработницы у нас не задерживались.
Когда отец остался один, то, взвалив на себя в полном объеме груз ответственности за двоих маленьких детей, стал играть в кино даже больше, чем прежде. И если до этого участие в фильмах, мне кажется, было для него отчасти хобби – если он играл в картинах своих
Я думаю, в нем всегда боролись два чувства – точное понимание, в какое время и в какой стране он живет, и желание жить хорошо и красиво. Он мечтал о доме, подобном тому, что описывал Булгаков в «Белой гвардии», – чтобы и белые крахмальные скатерти были, и роскошные столовые приборы, и красивая мебель, а на ореховых дверях красовались до блеска начищенные медные ручки. И нас он воспитывал в обычаях и правилах тоговремени.
Когда мне было уже двадцать лет, однажды я поехал провожать девушку – она жила на дальней станции метро. И вернулся домой – а жили мы тогда возле метро «Тверская» – в два часа ночи. И вижу – у выхода из метро стоит мой отец, бледный как смерть. Я подошел, хотел что-то сказать в свое оправдание и не успел – отец закатил мне оплеуху. И заговорил тоном, которого я никогда не забуду: «Ты заставил меня нервничать, ты понимаешь, чтоя успел подумать?» Больше я так не поступал.
Отец никогда не входил в мою комнату без стука – никогда! Так же как и мы, дети, не входили в его кабинет, не постучав. Так он воспитывал в нас уважение к самим себе и к окружающим нас людям. Однажды я взял у него со стола карандаш – у отца всегда лежали остро отточенные, как пики, карандаши, – взял без разрешения и, когда порисовал, также тихо вернул на место. Отец это заметил и подарил целую пачку новых – со словами: «Никогда не бери мои вещи!» И я выучил этот урок на всю жизнь – у каждого человека есть только его вещи, общих вещей не бывает.
Иногда мне доводилось видеть его в угрюмом состоянии – он мог лежать на диване, вздыхать, курить, но продолжалось это всегда недолго. Отец умел находить источник подзарядки буквально из ничего. Его могла осчастливить возможность кому-то помочь. Как-то я даже спросил у него: «Нельзя же помогать всем, например, вот тому, не очень порядочному человеку?» И отец тогда жестко сказал мне: «Сейчас он слаб, а я всегда стою на стороне слабого». К сожалению, этим многие пользовались – вокруг отца постоянно крутились какие-то прихлебатели, случайные знакомые, которым было нужно это его умение влиять на чиновников на разных уровнях. И поэтому в наш дом, особенно когда мы жили рядом с «Мосфильмом», никогда не зарастала народная тропа, что порою становилось причиной возникавшего в доме раздражения.
Помню, мы подошли с ним как-то к гостинице «Националь» – у отца там работал знакомый официант, у которого он покупал свои любимые сигареты – американские «Мальборо». И пока я его ждал у входа, ко мне подошли трое чуть подвыпивших мужчин и стали меня строжить – мы за тебя воевали, а ты тут стоишь! А дело было 9 Мая – праздник, День Победы. Но тут появился отец, и ветераны стали кричать ему то же самое, не зная, на кого напоролись. Отец им спуску не дал, а когда они ушли, смутившись его гнева, я спросил: «Почему
Он тяжелейшим образом переживал свою неподвижность после первого инсульта – для него немощь была трагедией. Отец всегда любил движение и при этом не ходил, а летал. Второй инсульт случился с ним в ванной – отец пошел бриться, что тоже всегда делал сам, несмотря на то что руки его почти не слушались. Он категорически отметал любые попытки ему помочь – отец до самого последнего момента хотел оставаться мужчиной. Он начал бриться и вдруг упал. Умер мгновенно, у меня на руках.
…О нем иногда говорили, что он «великий развлекатель», «записной остряк», а он не острил – Басов был сама острота».
Глава 7
Автопортрет
Владимир Павлович Басов – умница и замечательный рассказчик, – как это ни странно, практически не оставил значительного опубликованного литературного наследства. Сохранились лишь его отдельные высказывания в печати – от первого лица и в диалоге с журналистами. Есть коротенькие телеинтервью, сделанные во время съемок тех или иных фильмов, а в последнее время в связи с 80-летним юбилеем со дня его рождения в средствах массовой информации появились и фрагменты дневниковых записей и писем к матери с фронта.
Последние – самые безыскусные по слогу и строгие по стилю: и время такое – не до изящной словесности, и корреспондент, перед которым рисоваться или надуваться – смешно. И поэтому в письмах с фронта больше настоящего Володи Басова – юноши, молоденького парнишки, которому и страшно, и в то же время не храбриться нельзя, если он хочет вырасти настоящим мужчиной. И поэтому там есть рассказ и о ребяческой выходке – в перерыве между обстрелами ночью слепил назло врагам снежную бабу прямо на передней линии, и утром они ее расстреляли. И сообщение о том, что уже выработал командирский характер – держит подчиненных в ежовых рукавицах.
Дневниковые записи – это уже литература, проба пера. И сам автор запечатлел себя в образе – давно небритого солдата, лежащего в луже на промерзлой, пропитанной кровью и гарью земле, уставшего, голодного, отчаявшегося человека в неподдающемся определению с первого взгляда возрасте, в многострадальной шинели, под обстрелом в окопе на передовой. И этому измученному войной человеку, как когда-то Андрею Болконскому, открылось высокое небо, является синяя птица из детства. Птица с необыкновенной красоты глазами, в которых отразился весь мир. Явилась и позвала за собой в сказочно прекрасный мир кино.
Есть еще и другой Басов – режиссер, опубликовавший достаточно много статей в специальных изданиях – «Советский экран» и особенно «Искусство кино». Это совсем другой человек – из того времени, что в цифрах увековечено на обложке журнала. Он блестяще владеет лексикой «застойного периода», политические штампы сыплются, как из рога изобилия. Иногда чувствуется, что он просто добирает формат – велено три печатные странички, получите. Ценной, творческой информации в таком «сочинении» – минимум, но понятно настроение автора. А порою художника просто «несет», подобно одному из его любимых героев, – кажется, он упоен ролью мастера, замечательно рассуждает о нравах эпохи, о героях и непреходящем. И только когда речь заходит о войне, прямая речь обретает конкретность приказа или донесения.