Владимир Красно Солнышко. Огнем и мечом
Шрифт:
— Мамо! А мы как же?
Рогнеда обняла сына, прижала к себе.
— Только об одном просим, князь. Детей ромейке не отдавай, пусть свои русские воспитают и на русском с ними говорят.
Такой просьбе Владимир отказать не смог. Ярослава воспитывал воевода Блуд, а к младшим приставили тоже киевлян и никакому греческому языку долго не учили.
Две бывшие жены князя стали боярынями, две другие — самые гордые — предпочли монастырские кельи. Рогнеда в монастыре стала Анастасией и прожила еще десять лет, отмаливая свои и княжьи грехи.
Обитель
— От прежнего хозяина осталось, куда девать и не ведаем. Пойдем, к матушке проведу.
Рогнеда также исподтишка разглядывала и внутри, совсем не из страха перед тем, где будет жить, а хозяйским взглядом, к какому привыкла за годы, проведенные в ссылке.
Нельзя сказать, чтоб игуменья маленького женского монастыря матушка Ирина обрадовалась известию, что бывшая княгиня Рогнеда желает принять постриг. Мало верилось, что горячая, беспокойная княгиня станет настоящей монахиней. Но, подумав, настоятельница решила предложить пока простое послушание, чтоб подготовилась.
Увидев княгиню, быстрым шагом вошедшую в скромную трапезную, настоятельница едва сдержала грустную улыбку, ну куда же такой женщине, полной сил и любви к мирской жизни, надевать монашескую схиму? Рогнеда внимательно присмотрелась к лицу настоятельницы:
— Что, матушка Ирина, я тебе не нравлюсь?
Та замахала руками:
— Что ты, княгиня, что ты! Хороша, право, всем хороша!
Княгиня кивнула:
— Мыслишь о том, что монашеский облик не по мне? Не суди по виду, не все так просто…
Что-то было такое в голосе Рогнеды, что настоятельница осторожно пригласила для беседы к себе в келью. Поняла, что не назло князю или из строптивости пришла к ней княгиня.
— Почему решила заточить себя в наших стенах? У тебя дети, им мать нужна, — Ирина постаралась, чтобы ее голос звучал как можно мягче.
— Дети? — задумчиво протянула Рогнеда. — Сыновья взрослые уже, им отец нужнее, чем мать, и у дочери век близь матери недолог, немного времени пройдет, выпорхнет из родительского гнезда. — Решительно вскинула голову: — Без меня вырастят!
Оставался важный вопрос: зачем?
— Князь предложил снова замуж выйти. За кого-нибудь из его бояр, — княгиня невесело усмехнулась.
— Ну, может, так и лучше?
— Нет. Я как решилась постриг принять, сразу на душе просветлело. Много лет во грехе жила, да и князь рядом тоже.
Настоятельница видела, как тяжело говорить о своих бедах гордой женщине, потому не перебивала, не подгоняла, давала самой Рогнеде решать, что и как сказать, а о чем промолчать. Уже поняла, что княгиня останется в монастыре, если не монахиней, то хоть послушницей,
— О новом замужестве и не мыслю, хочу в совершенных грехах покаяться, отмолить какие можно. И свои, и княжьи… Можно? — и с такой просьбой, с такой надеждой смотрели на Ирину глаза Рогнеды, что та кивнула:
— Конечно, конечно сможешь. Раскаянье грешивших, но осознавших свой грех, во сто крат дороже, чем моление праведниц.
Глядя в огромные, блестевшие слезами глаза княгини, настоятельница вдруг положила руку ей на голову, а надменная Рогнеда прижалась к ней, как маленькая девочка к матери, и зарыдала в голос. Выплакавшись вволю и основательно намочив одеяние настоятельницы, княгиня наконец отерла слезы и снова подняла глаза на Ирину:
— Прости, матушка, мои слезы. — Хлюпая носом, добавила: — Поплакала, и на душе легче стало.
Ирина с улыбкой кивнула:
— Это хорошие слезы, после них душа чище становится. Оставайся пока здесь, решишь насовсем — постриг примешь, а нет — так вернешься к детям.
Рогнеда не возражала. С этого дня началась ее монастырская жизнь. Матушка Ирина сразу объяснила, что никаких поблажек не будет, наравне со всеми есть, пить, спать и, главное, работать. Понятно, что княгиня не умеет многого, что для остальных не новость, например, варить пищу, но сестры приняли ее хорошо, не смеялись, учили, помогали. Впервые Рогнеда была не одна, не над, а рядом со всеми. Гордая, почти надменная княгиня всегда ставила себя выше остальных, просить помощи ей и в голову не приходило, тем более у женщин! Даже в сгоревшем Изяславле, работая наравне с остальными, засучив рукава, она была хозяйкой, то есть на голову выше остальных. А здесь ей помогали, причем, по-доброму, терпеливо и ласково, действительно как сестре. От этого очень часто хотелось плакать, точно все слезы, которые Рогнеде полагались еще с детских лет, долго копились и теперь просились наружу.
Постепенно она привыкла к простой человеческой заботе, взаимной помощи и совсем забыла о том, что она княгиня, хотя и бывшая, а окружающие ее сестры много ниже по происхождению. Осознав это однажды, Рогнеда поразилась самой себе, теперь княжеская власть казалась такой далекой, такой неважной, а жизнь в тереме пустой суетой. Но, главное — она молилась, каждый день истово просила бога о прощении. Невольно услышав одну из ее молитв, настоятельница Ирина ахнула — неужто Рогнеда действительно пришла в монастырь, чтобы отмолить мужнины грехи? Пришло время поговорить и об этом, женщина явно не собиралась возвращаться в мир, твердо решив принять постриг.
— Дочь моя, ты уже четвертый месяц с нами в монастыре. Как тебе живется?
— Хорошо, — улыбнулась Рогнеда.
Настоятельница обратила внимание на то, как светятся глаза княгини, бывшей княгини.
— Привыкла?
— И не мыслю себе другой жизни.
— О чем Бога ежедневно и еженощно молишь?
Рогнеда опустила голову:
— О прощении князя Владимира за вольные и невольные прегрешения.
— Почему о нем, а не о себе? Сама-то не безгрешна…
— Грешна, матушка. Да только мне за князя помолиться прежде нужно. Он сам не сможет!