Владимир Мономах
Шрифт:
— Страшно, — поёжился кузнец, у которого от таких рассказов хмель несколько улетучился из головы.
— Или владелец тех богатств появится летающим нетопырём, чтобы кровь твою пить, если уснёшь среди ночного мрака от утомления, — продолжал пугать людей отрок. — Или тебя обуяет такой страх, что ты позабудешь о всех богатствах и прибежишь, как безумный, домой и будешь у жены своей искать убежища в постели.
В тот день приятели засиделись за медопитием довольно поздно. Уже сумрак спустился на землю, и в корчме стало совсем темно. Беседовали о всяких вещах, о боярынях, которые падки на молодых отроков, и о прочем. Потом опять заговорили о сокровищах. Сам Даниил стал испытывать тревогу с наступлением ночи, но ещё удивлял слушателей своей учёностью:
— Рассказывают, что иногда на месте клада вдруг появится сверкающий златой петух или свинка с серебряной щетинкой, и если убить их, то они рассыплются перед вами златниками и сребрениками. Бывает, что это не петух, а подобие агнца.
Наступила чёрная ночь, потому что всё небо обволокло тучами. Огни в слободе погасли, настал час возвращаться в свои дома. Даниилу предстояло бурное объяснение с супругой.
— Боюсь, что закрыли ворота, — проворчал он. — Кто страж ныне?
— Кузнец Ореша. Он отопрёт ворота для вас.
— Разве я не княжеский отрок? — поднял нос Даниил.
Сахир получил ещё один сребреник. Выпроводив запоздалых гостей, он запер дверь и отправился к своей болящей жене, которую звали Мариам.
Отроки и кузнец очутились среди кромешной тьмы.
— Ушей своего коня не увидишь, — бранился Даниил.
Но с конём был только Злат. Он отвязал повод застоявшегося серого жеребца, и все двинулись в путь, решив для сокращения дороги идти через еврейское кладбище. Оно раскинулось недалеко от корчмы, наполовину заброшенное, заросшее молодыми рябинками, без ограды. Здесь старая Мариам пасла своих коз. Но ещё оставались повсюду могильные камни. Самый большой из них покосился над могилой Мардохая, бывшего владельца корчмы и учёного человека, с которым поп Серапион спорил в молодости о вере. Довольно жутко было пробираться среди этого запустения. Найдя в темноте тропинку, что шла через кладбище к Епископским воротам, приятели направились туда гуськом, натыкаясь на памятники. До одурения пахло сладковатым цветом рябины. За гончарной слободой, на болоте, оглушительно квакали лягушки. Вокруг стоял непроницаемый мрак.
— Кажется, надо правее взять, — послышался голос кузнеца, который не очень-то уверенно вёл друзей. Позади всех Злат плёлся со своим конём.
— Куда ты нас завёл, Коста? — сердился Даниил.
Он споткнулся о камень. Ощупав его руками, отрок понял, что это и есть тот самый памятник над могилой Мардохая. О старом корчмаре говорили, что он выходит по ночам из земли и всюду ищет свою дочь, красавицу Лию, любившую пламенной любовью молодого варяга Ульфа. Она утопилась в реке, когда её возлюбленного зарубили касоги в битве под Лиственом.
— Лучше нам по тропе к дороге спуститься, — сказал кузнец.
Все стали пробираться сквозь рябиновые кусты. Неприятно находиться в такой час на кладбище, где царят загробные силы. Правда, у отроков были крестики под рубахой. У Даниила даже золотой, с частицей мощей мученика Феодора Стратилата. Его надела на шею красивому отроку чья-то маленькая женская рука, никогда не знавшая домашней работы. Вообще этот Даниил… Недаром говорили о нём, что не сносить ему своей головы.
— Злат! Веди сюда коня! — раздался из темноты радостный голос кузнеца.
— Вот и дорога!
Потом послышалась песенка:
Дунай мой, Дунай, тихий Дунай…Действительно, под ногами оказалась мягкая от пыли дорога, что шла к Епископским воротам.
— Куда же идти? Направо или налево? — спросил Даниил, у которого настроение совсем упало в предвидении неприятного разговора с супругой.
— Направо — корчма, а в город путь лежит налево, — ответил Коста. — Вот пьют, как волы, а потом домой попасть не могут.
Злату было приятно жить в этот ночной час. Сейчас будет чёрная кузница с навесом, а за нею бревенчатая избушка. Там спит и видит счастливые сны Любава.
Не думая о том, что Орина не спит в эту душную ночь, а поджидает беспутного мужа, чтобы задать ему добрую трёпку, кузнец ещё громче запел:
Дунай мой, Дунай, тихий Дунай…Даниил сказал Злату:
— Слышал я от отца своего, а он — от деда, тот же — от других далёких предков, что некогда жил наш народ на Дунае. Потому и вспоминаем мы эту реку в песнях.
Впереди уже вырастала из ночного мрака тёмная громада Епископской башни.
Даниил крикнул:
— Эй, стражи! Княжеские отроки возвращаются в город по неотложному делу!
На башенном забрале кто-то заворошился, потом послышались шаги на деревянной лестнице. Спустя несколько мгновений медленно, со скрипом отворилась дубовая створка ворот…
40
Мономах провёл некоторое время в Переяславле и оставался там до весны, а затем, поплакав в последний раз у мраморной гробницы, решил, что пора возвращаться в Киев, но захотел совершить это путешествие не в ладье, а на повозке, чтобы по пути побывать в монастыре Бориса и Глеба, расположенном на реке Альте, и взглянуть на милую ему церковь. В дорогу тронулись весьма рано, когда в соседних дубравах ещё не угомонились утренние птицы. Слуги положили побольше сена в возок, старательно умяли его руками и прикрыли ковром, чтобы старому князю удобнее было сидеть. По преклонности лет он уже не садился на коня. Рядом с великим князем устроился епископ Лазарь, пожелавший проводить важного путешественника до обители. Несмотря на тёплую погоду. Мономах носил ещё бараний тулупчик и старенькую шапку из потускневшей парчи, с бобровой опушкой. Борода у князя за эту зиму стала совсем белой.
Возок на четырёх колёсах тащили сильные кони, серые, с огромными головами, все в сбруйных украшениях. По обыкновению возница сидел верхом — молодой раб в белой рубахе, в кожаной обуви, с копной светлых волос на голове. Ноги у него были обмотаны чистыми тряпицами и ремнями. За возком ехали: справа — князь Ярополк, слева — воевода Фома Ратиборович и Илья Дубец; позади следовали отроки. Как всегда, следом везли на двух телегах всё необходимое для князя, а также дары в монастырь.
Когда проезжали по длинной и кривой улице, называвшейся Княжеской, Мономах с печалью оглядывал знакомые виды, точно прощался с любимым городом. Он знал здесь каждую хижину, всякий плетень. Правда, многое погорело за эти годы или развалилось от ветхости, и кое-где на пустырях уже выросли новые боярские хоромы или порой пахучие щепы устилали землю, и вдали, около Иоанновского монастыря, бойко стучали секиры плотников.
Многие люди выходили из своих жилищ на улицу, чтобы приветствовать великого князя, посетившего город, и епископ со строгостью взирал на них, когда они снимали колпаки перед сильными мира сего. Казалось, глядя на радостные лица встречных, Лазарь читал в человеческих душах греховные помышления, видел отсутствие ревности к христианской вере, и женские лукавые улыбки на румяных лицах неизменно представлялись ему чем-то бесовским. Он готовил в уме очередное обличение. По его мнению, все жители в городе были прелюбодеи, тати, резоимцы и лжецы, и надлежало искоренить все пороки и огнём сжечь плевелы. Другие спутники князя не утруждали себя скорбными мыслями, потому что стояло пригожее утро и всем божьим созданиям следовало радоваться весне.