Владычица морей
Шрифт:
Тихо, как в эту белесую ночь над рабочим поселком, над доками и лесом.
Барон и Гошкевич показались Сибирцеву откровенней, чем Мусин-Пушкин, редко вступавший в разговор.
– Он отдыхал у нас, – сказала Анастасия Николаевна. Она понимала его по-своему.
Конечно, может быть, он давно стремился вот так посидеть без забот, в гостях, в удобном кресле в гостиной. Жизнь как задачка: столько-то пишем, а столько в уме. Похоже, что он дело свое сделал и успокоился и молчит о подробностях, зная все то, о чем не докладывается родителям. Удобно не чувствовать обязанностей и качающейся палубы под ногами, без вечного рева в трубу, как им приходится…
Да,
Теперь там такая же кутерьма, как и у нас; его никто не обвинит в задержке. Да и Алексей не без головы… Лишь бы был здоров. Но Лондон велик и полон продувных бестий, которые охотятся за кем попало, только сунь им палец в рот. Впрочем, у англичан правила строгие.
Могла вскружить голову какая-то барышнешка, француженка или лондонская леди, сострадательное создание, вроде наших госпитальных аристократок.
Мусин-Пушкин, между прочим, сказал странную фразу, что Алексей Николаевич оказался умелым адвокатом. Принят в Лондоне не как военнопленный, а как дипломат, оказавшийся случайно в английской колонии во время войны и задержанный там.
Впрочем, как добавил Мусин-Пушкин, и с ним самим, и с его товарищами обошлись так же, под конец согласились не считать пленными.
Прождав полмесяца, Николай Михайлович получил телеграмму от сына, взял отпуск и выехал в Либаву.
С черного высокого борта парового транспорта по длинному трапу, ведущему как на колокольню, сходили неторопливо и как бы не веря глазам своим освобожденные пленники войны.
– Я здоров, папа…
– Что же так долго?
– Да пока ноги еще слабоваты.
Николай Михайлович начал с оттенком долго копившейся обиды, но, когда увидел близко сыновье лицо, свежестью и глазами напоминавшее мать в юности, и Алексей поцеловал его, как в детстве, нежность охватила отца, и все тени снесло, как ветром. И он представил, как рада будет ему Вера, чувствуя сейчас, как и она не может быть не мила ему, расцветшая и выросшая за эти годы. Она труженица прекрасная…
– Ну, господи благослови тебя на родной земле.
Сын-то цел, жив, приехал сынок мой. Очень нежен бывал с детьми Николай Михайлович, нежней, чем европейцы с лошадьми и породистыми собаками.
– Поедешь в деревню! На крестьянский стол! Скоро сенокос – пойдешь с косой. А то какой же ты жених! Да ты выглядишь молодцом. Мама здорова. Брат Миша идет в Данию, а потом примет канонерку на доках в Архангельске. Вера ждет, ее разожгли Пушкин и Шиллинг. Я обещал доставить тебя в целости. Пойдем, я снял номер в подворье, отдохнешь перед дорогой. Лошади заказаны на утро, с рассветом выедем.
Теперь Николаю Михайловичу показалось, что по лицу сына пробежала тень. Впрочем, с радости что не почудится!
С лоцманом, чиновниками и докторами спустились двое офицеров и подошли к Алексею попрощаться.
– See you again! [5]
– I wouldn’t like him to see you again [6] , – шутливо заметил Николай Михайлович.
– О! Papa! Papa! – закричали молодые люди,
5
See you again! – Снова видеть вас! (т. е. «До новой встречи!») (англ.).
6
I wouldn’t like him to see you again. – Я бы не желал ему еще такой встречи (англ.).
7
Daddy – папа (англ.).
– Ты без денщика? И без вещей? С одним военным мешком?
– Денщик был. В колонии предоставляли мне в услужение Жоржа, негра, служившего до меня у одного из французских офицеров. Вещи мои в небольшом боксе. Сдадут в порт вместе с грузами, задерживаться не будем, это долгая песня, узнаем у стивидора [8] после дисэмбаркации.
– Кэль выражанс, будь ты неладен, мой дорогой! А у тебя много вещей?
– Все, что полагается.
– Видно, наши дипломаты о тебе побеспокоились? Тебя хорошо понимали в Лондоне? И ты понимал? Как ты жил среди англичан?
8
Стивидор – лицо от порта, ведающее укладкой грузов на судне и разгрузкой.
– Я в Англии почти отучился по-английски говорить.
– Почему же?
– Да не с кем было. Они неразговорчивы. Живут сами по себе и другому не мешают.
– Да, да… – подтвердил отец.
– Меня в Лондоне отыскал старый мой товарищ, выросший в России, с которым мы учились вместе. У его отца была фирма в Петербурге. В газетах опубликовали наши имена, и он прочел.
– О ком ты говоришь?
– Он англичанин, но вырос в Петербурге. Был Колька… А теперь Николай, очень уважаемый, как и его отец.
– А их фамилия?
– Эванс.
– Постой, есть же известная фирма Эванс, которая поставляла нам машины и оборудование. Наш завод делал им заказы. На днях Эванс заключил соглашение с Николаевской железной дорогой на новое устройство для паровозов сроком на шесть лет. Ты знаешь про это?
– Нет. Я знаю, что у них дела с Россией и они рады заключению мира.
– Фирма Эванс и наш поставщик.
– С нами на пароходе пришли коммерческие грузы разных фирм.
Алеша стал рассказывать, что прибыл в Портсмут из Африки, его переслали в Лондон в госпиталь на берегу Темзы, близ Гринвича, в бывший королевский дворец, который королева отдала под раненых.
– А как наш молодой государь? Когда коронация? Там я наслышался всякой всячины.
– А что ты слыхал про Герцена?
– А ты им интересуешься? Да я не знаю про него ничего как следует. Ты мне расскажи сам. Расскажи мне толком, кто такой Герцен, а то я несколько раз из-за него садился в лужу.
– Вернувшись из Лондона, хочешь в России узнать?
– Одна дама сказала мне про Герцена, что это наш будущий красный царь… И это все.
– Англичанка?
– Да-а…
По всему судя, у Алеши не Герцен был в голове.