Влас Дорошевич
Шрифт:
Г. Каталажкин в знак прощения мимоходом подал ему левую руку и продолжал:
— У нас закон родится уже с исключениями, как женщина со всеми своими прелестями.
Кто-то даже «сладострастно» зааплодировал.
— В законе, например, сказано: «Такую-то должность может занимать только лицо с университетским образованием. Определенно и безапелляционно. «Только». Но сейчас же добавлено примечание: «В виде исключения, однако, место это может занимать и лицо, получившее достаточное, хотя бы и домашнее только образование!»
За
— Гарсон, шампанского!
Кажется, даже целовались.
Когда звон бокалов смолк, г. Каталажкин продолжал растроганным голосом:
— За исключения, которые смягчают острые углы законов. «В виде исключения в интересах общественной пользы». «В виде исключения в интересах высших соображений». «В виде исключения в виду усиленных ходатайств». Какое поле, какой простор для предприимчивых умов, для смелости, для гениальности! Для деятельности, для широкой. для безбрежной деятельности, господа!
И словно пораженный открывавшимися перспективами, г. Каталажкин в каком-то изнеможении упал в кресло, и выпавший, как у толстовской «Грешницы», из его руки бокал со звоном покатился по полу.
Все кругом были столь возбуждены, что делалось даже страшно.
Казалось, что сейчас кого-нибудь разорвут в клочья.
Такая вдруг проснулась предприимчивость.
Уж и воплей и криков биржи не стало слышно. Все говорили разом, жестикулировали, захлебывались, радостно и страшно гоготали.
Они уже делили, рвали на куски район, куда звал их г. Каталажкин.
— Принудительное отчуждение!
— И у частных лиц, и у городов!
— А кто не согласится, тех в Сибирь! — воскликнул даже кто-то в поэтическом порыве.
— Землю у крестьян за сотую копейки с пуда руды!
— Нет-с, за двухсотую!
— За трехсотую!
— Два ведра водки в них влить, чтоб подписывали соглашение!
— Даже три!
— Четыре вкатить в каналий!
— А кто не будет пить водки, тех в Сибирь! — опять воскликнул кто-то в поэтическом восторге.
Французские и бельгийские капиталисты кидались среди этих восторгов к нам, русским, и до боли жали нам руки:
— О, ваша страна имеет будущее! С таким простором для инициативы! Мы к вам придем! Мы к вам придем! Исключительная страна!! Страна исключений!
Так что в конце концов явился со сконфуженным видом хозяин ресторана:
— Извините, messieurs, я, конечно, понимаю вашу радость. Но в соседних кабинетах пугаются!
Мы выходили с этого пиршества с г. Каталажкиным вместе. Он имел вид упоенный, но утомленный. И сказал только:
— Видели?
Я почти с ужасом каким-то, сам не знаю почему, воскликнул:
— Видел. Слышал. В изумлении. Не знаю, как даже вас вознаградить. Разве только откровенностью. Послушайте, Каталажкин! Ведь вы врали?!
Г. Каталажкин посмотрел на меня прямо и ясно:
— Врал.
Он полюбовался, кажется, моим изумлением и повторил так же просто, так же спокойно, так же ясно:
— Врал. Но вы думаете, на другое они пойдут?
И вдруг с каким-то неожиданным порывом он воскликнул, чуть не заскрежетав зубами:
— Они бы всю Русь, и с потрохами, с потрохами, что в земле, слопали. Да врут! Врут! Сначала я их проглочу и выплюну!
Он успокоился и кончил с гордостью, ударив себя в грудь:
— Потому что я патриот!
Не знаю почему, но в эту минуту мне снова вдруг неудержимо захотелось его спросить:
— Скажите, не видал ли я вас в Онорской тюрьме?
IV
Подозрительная личность
Со времени завтрака, за которым г. Каталажкин продавал свое отечество, прошло несколько дней.
Однажды утром ко мне явился мой приятель, южанин-помещик Петр Семенович Тюбейников.
Бледный, расстроенный, убитый.
Тюбейников был тоже «предприниматель».
Но земля, которую он собирался эксплуатировать, принадлежала ему. Обстоятельство не только странное, но даже невероятное!
В его земле, действительно, нашлась какая-то руда. В те времена тоже редкость!
Тюбейников попробовал было заинтересовать российских капиталистов, — ничего не вышло. Плюнул и махнул в Париж.
— Звать иноплеменников.
Мы встречались в Париже несколько раз. Тюбейников ходил весело, потирал руки:
— На мази! Идет! Устраивается!
И вдруг явился с помутившимся взглядом, убитый, уничтоженный, Человека всего перевернуло.
— Что с тобой? Нездоров?
Тюбейников взглянул со скорбью и отчаянием:
— Все погибло! Все вдребезги! Ничего нет! Убит и ошельмован!
— Ну, уж и ошельмован? Кем? Как? За что?
Тюбейников развел руками:
— За что, — не знаю. Но ошельмован. Оно, положим, махну я к себе в губернию, — мне на всех этих поганцев французишек плевать! Смешно даже будет вспомнить!.. Эх, деревня!
У Тюбейникова чуть не слезы навернулись на глазах:
— Усадьба у меня на горке. Глянешь, — и перед глазами степь. Как море степь! С горизонтом сливается степь! Всю Европу бы твою подлую в этой степи утопил. Приди только! Теперь вся степь цветет, и по ней зигзагами, вавилонами, выкрутасами блестит и сверкает на солнце река. Пахнет со степи ветром, — опьянеешь. Теплом и цветами. Э-эх!
Тюбейников уронил голову на руки.
— А ты иноземцев, брат, на эту степь зовешь!
— Гнусно! Гнусно, брат! — завыл Тюбейников. — Представить не можешь, как гнусно! Расхваливаешь им наши места, словно родную сестру или жену с кем устраиваешь. Тфу! Ровно говоришь: «Жена у меня, знаете, очень красива и сложения, знаете, изумительного. Не угодно ли поухаживать»? Тфу! Тфу! За это, может, мне и наказание, ошельмовали! Ошельмовали вконец! Известно, мне потом плевать на них, но теперь бы хоть в морду дать… Все бы легче!