Влас Дорошевич
Шрифт:
— Да у вас какие же, собственно, типы имеются?
— Разные типы есть. Самый пестрый, можно сказать, купец! На всякий вкус. Вот, например, вам, может, архитектурный купец не пондравится ли-с?! Последняя, можно сказать, новинка-с.
— То есть как же это: архитектурный купец?
— По архитектурной части у него цивилизация обнаружилась.
— Да вы о цивилизации, милейший, словно о золотухе выражаетесь!
— Так точно-с! Не извольте беспокоиться. У купца оно сходственно. Как, например, золотуха: одному она в голову вдарит, у другого в ноге обнаружится. Так точно
— Как вы говорите? Что строит?
— Вавилоны-с. Потому никак иначе ихних построек не назовешь. Многие даже, и из ученых, архитекторы с ума посходили, на их постройки глядючи!
— Ну, уж вы и скажете: «с ума посходили»!
— Так точно-с. Потому нельзя без умопреступления на их постройки смотреть. В голове кружение-с делается. Дом не дом, крепость не крепость, кирка не кирка, — а так, вообще, — вавилон! Опять же стиль: рокока не рокока, а на рококу смахивает, хоша и древнерусского стиля как будто что-то есть. Так-с, помесь рококи с древнерусским. Весьма достопримечательный вавилон!
— Кто же этот «достопримечательный стиль», рококо с древнерусским, выдумал?
— Сами-с. Сами, своим умом дошли. «Желаю, — говорит, — в замке необыкновенном жить!» Ну и выстроили, как понеобыкновеннее. Что ж, де-нег-то у них было! Только чудно! С немцем тут случай вышел…
— С каким немцем?
— Из-за границы немца выписали, ученый — страх! Чтоб, стало быть, стиль определить, в каком дом выстроен. Потому здешние-то архитектора, докладываю вам, с ума сходили, а стиля назвать не могли.
— Ну?
— Привезли этого самого немца. Немец смотрел-смотрел — и так зайдет — посмотрит, и этак зайдет — поглядит. «Здание, — говорит, — изумительное! И не только в архитектурном отношении, но и в историческом! Ибо строил его не кто иной, как царь Навуходоносор, когда с ума сошел! Это здание охранять надо».
— Ну, и что же?
— Дали немцу пять тысяч целковых, чтоб молчал, — да в тот же день его курьерским домой и отправили, чтоб по Москве про Навуходоносора не звонил. Этому архитектурному купцу не в наши бы времена, а при построении Вавилонской башни жить. То-то бы он там делов наделал! Купец серьезный!
— Нет, уж бог с ним. с архитектурным купцом! Нет ли у вас другого чего?
— Музыкальный купец есть. Тоже вещица занятная. Или вот еще драматического купца не угодно ли-с? Самая последняя новость! Только что вышел-с. Еще ни в одном романе, ни в одной повести такого нет-с.
— Ну, а по дамской части у вас что-нибудь есть? Дамские купеческие типы имеются?
— Никак нет-с. Дамского товару не держали-с.
— Мессалин, например, из первой гильдии купчих?
— Это, пожалуйте, в перинной линии-с.
Столь велик интерес, возбуждаемый новейшим, «полированным» купечеством, что со временем непременно такая «типовая линия» специально для гг. беллетристов откроется.
Ну. а теперь пока «братьям-писателям», пишущим «самоновейших типов», приходится просто по купцам ездить.
II
Член 10 учебных обществ
и замоскворецкая «плясавица»
Первым долгом к Петру Титычу Брускову заехал. Приятели: вместе в гимназии учились.
Позвонил. Выходит горничная.
— Дома Петр Титыч?
— Дома-то дома, а только они шибко заняты: книги рвут-с.
— Как книги рвет?
— Такое у них обнакновенье. Как прочтут книжку, так сейчас ее на мелкие клочки и издерут-с. А то по забывчивости могут в другой раз одну и ту же книжку прочесть. А это конфуз! Тут у них с Боклем междометие вышло. Взяли они Бокли-книгу и начали читать. Читали-читали, да вдруг как об пол изо всех сил бросят: «Что ж он, — говорят, — балбес пишет? Да я все это знаю, что он пишет! И выходит он — Бокль, после этого дурак!» И даже где-то в ученом обществе этак про Бокля-книгу выразились. Неловко-с, а на поверку-то оказалось, что они Бокля во второй раз взяли читать. Потому им и показалось, что Бокля-то пишет, это Петр Титыч и без него знают! С тех пор они и постановили себе за правило: как книгу прочтут, сейчас ее в мелкие клочки рвать. Чтоб больше не попадалась! Во избежание междометия!
— Скажите! Да и вы про Бокля знаете?!
Горничная покраснела, потупилась и кокетливо улыбнулась.
— Как же-с! Петр Титыч тут одно время-с народ просвещали-с. Позовут нас, т. е. людей, меня. да повара, да прачку, да кучера, сами сядут, с профессором коньяк пьют и лимоном закусывают, а понамарь нам Бокля аль-бо Спенсера читает. Но только потом бросили, потому доктор им коньяк пить запретили, да к тому же они и профессора прогнали.
— Какого профессора?
— Не извольте беспокоиться, не из университету. Т. е. барин-то раньше думали, что они из университету. А на поверку они вышли профессором кислографии, — вот что разной рукой на вексельной бумаге пишут.
— Каллиграфии?
— Вот, вот! Ей самой! И они же после при их искусстве баринову подпись на вексельном бланке подделали. Барин их и в шею! Тут и всему нашему образованию — крышка.
— Ну, хорошо. Барин книгами занят. А барыня дома?
— Вам которую? Ежели старую, так та наверху сидит и плюется. А молодая в «Стрельну» уехала.
— Что ты, матушка, мелешь? Кто плюется? Как барыня днем, одна, в «Стрельну» поехала?
— Так точно-с. На урок поехали. Учатся они там!
— В «Стрельне»?!
— В ей, в самой. Плясать по-цыганскому они обучаются. К балу себя готовят. Бал такой будет — купцы и купчихи первостатейные на манер цыган пляшут, а публика, которая состоянием поплоше, в ладоши хлопает. На это самое старая барыня в антресолях сидят и плюются. «Плясавица!» — говорят. Чудно! Тут цивилизация, а они этакие старые слова!
— Ну, ладно, матушка! Ты что-то такое болтаешь, и не разберешь. Пойди-ка, доложи своему барину, он хоть и очень книгами занят, но меня примет: старые приятели!