Власть. Естественная история ее возрастания

де Жувенель Бертран

Было бы абсурдным считать, что дело монархии сводилась к увеличению армий. Достаточно хорошо известно, какой она установила в стране порядок, какую поддержку дала слабым против сильных, насколько изменила жизнь общества и чем ей обязаны сельское хозяйство, торговля и промышленность.

Но именно для того, чтобы оказаться способной совершать все эти благодеяния, монархии потребовалось создать правительственный аппарат, состоящий из конкретных органов – администрации и из прав – законодательной власти, который можно себе представить как «машинное отделение», откуда осуществляется управление подданными с помощью все более мощных рычагов.

Тем самым – с помощью этих рычагов, посредством этого «машинного отделения» – Власть стала способной во время войны или при подготовке к ней требовать

от нации то, о чем средневековый монарх не мог даже мечтать.

Размах Власти (или способность управлять национальной деятельностью в более полной мере), таким образом, стал причиной размаха войны.

Люди, вовлеченные в войну

Абсолютная монархия, династические войны, жертвы, которые вынужден приносить народ, – нас учили соединять эти понятия. И вполне законно. Ибо если и не все короли властолюбивы, то хотя бы один таковой среди них мог оказаться, и его великая власть позволяла ему вводить тяжелые повинности.

Именно от этих повинностей стремился освободиться народ, когда ниспровергал королевскую Власть. Именно это было для него невыносимо – налоговое бремя, а больше всего – обязанность поставлять определенное количество рекрутов.

Насколько же поразительным в таком случае выглядит увеличение этих повинностей в современных государствах, и в особенности использование в них – не абсолютной монархией, а в результате падения последней – призыва на военную службу!

По мнению Тэна, народ согласился на воинскую повинность перед лицом угрозы вражеского вторжения и боясь страданий:

«Он думал, что она только временна и случайна. После победы и заключения мира его правительство продолжает требовать от него выполнения той же повинности, которая делается постоянной и окончательной. После Люневильского и Амьенского договоров Наполеон сохраняет ее во Франции, после Парижского и Венского договоров прусское правительство сохраняет ее в Пруссии.

С каждой войной эта система становится тяжелее; как зараза, она переходит от государства к государству; теперь она обнимает всю континентальную Европу, она царит в ней со своим естественным спутником, всегда предшествующим ей либо следующим за нею, со своим братом-близнецом – всеобщим избирательным правом. Каждый их двоих, выступая более или менее очевидно, влечет за собой другого, более или менее неполного или скрытого; оба, слепые и страшные, ведут за собой или направляют будущую историю: одно – вкладывая в руку каждого совершеннолетнего выборный бюллетень, другая – вешая на спину каждого совершеннолетнего солдатский ранец. Мы знаем, какой резней и к каким банкротством это чревато для XX столетия, какую крайнюю международную злобу и недоверие предвещает, с какой потерей человеческого труда это делается, с помощью каких искажений продуктивных открытий, посредством какого отступления к низшим и губительным формам древних воинственных обществ, какого возврата к эгоистическим и грубым инстинктам, к чувствам, нравам и морали античного города и варварского племени» и т. д.» [17]

17

H. Taine. Les Origines de la France contemporaine, 'ed. in-16, t. X, p. 120^*.

Разве не увидел всего уже Тэн?

Три миллиона человек оказались в армиях в Европе в конце наполеоновских войн. Война 1914–1918 гг. убила или покалечила народу в пять раз больше.

И как сегодня относиться к тому факту, что мужчины, женщины и дети оказываются вовлеченными в битву так же, как они вовлекались в нее когда-то, находясь в повозках Ариовиста^**?

Мы заканчиваем тем, с чего начинают дикари. Мы заново открыли утерянное искусство заставлять голодать мирное население, поджигать хижины и уводить побежденных в рабство. Зачем нам нашествия варваров? Мы сами себе гунны.

Выживание абсолютной Власти

Это великая загадка. Народы, которые не переставали жаловаться на то, что их господа, короли, использовали их для войны, в конце концов сбрасывают этих господ и теперь сами облагают налогом не только часть своих доходов, но и свои жизни!

Какой неожиданный поворот! Может быть, мы объясним это тем, что на смену соперничеству династий пришло соперничество наций? Или станем утверждать, что воля народа жаждет экспансии, стремится к войне, что гражданин хочет платить за войну и идти в армию? И что, в конце концов, мы сами себе внушаем воодушевление жертвами, более тяжелыми, чем те, на которые мы некогда шли столь неохотно?

Это было бы смешно.

Человек, который получает уведомление налогового инспектора или которого вызывает к себе жандарм, далек от того, чтобы признавать в уведомлении или повестке – какую бы важность и какой бы вид им ни придавали – проявление собственной воли. Напротив, это веления некой чужой воли, некоего безликого господина, которого народ называет «ОНИ», как прежде он называл злых духов. «ОНИ повышают нам налоги, ОНИ призывают нас на войну» – такова мудрость простонародья.

Для нее все происходит так, как будто некий наследник исчезнувшего короля довел до конца прерванное дело абсолютизма.

Если мы видели, что армия и налоги выросли с ростом монархической Власти и что максимальная численность войск и максимальная величина налогообложения соответствуют максимуму абсолютизма, как же нам тогда не признать – видя, как длится кривая этих неопровержимых признаков, видя чудовищное развитие тех же самых следствий, – что действует все та же причина, и что Власть, в иной форме, продолжала и все продолжает усиливаться.

Это почувствовал Виолле: «Современное государство есть не что иное, как король последних веков, который с триумфом и не покладая рук продолжает свой упорный труд» [18] .

18

Paul Viollet. Le Roi et ses ministres pendant les trois derniers si`ecles de la monarchie. Paris, 1912, p. VIII.

«Машинное отделение», созданное монархией, только и делало, что совершенствовалось: его материальные и моральные рычаги постепенно стали способными проникать все более глубоко в общество и добывать оттуда средства и людей одним приемом, каждый раз все более неотразимым.

Единственное изменение состоит в том, что эта возросшая Власть стала ставкой в игре.

«Эта исполнительная власть, – говорит Маркс, – с ее громадной бюрократической и военной организацией, с ее многосложной и искусственной государственной машиной, с этим войском чиновников в полмиллиона человек рядом с армией еще в полмиллиона, этот ужасный организм-паразит, обвивающий точно сетью все тело французского общества и затыкающий все его поры, возник в эпоху абсолютной монархии, при упадке феодализма, упадке, который этот организм помогал ускорять […] Все перевороты усовершенствовали эту машину вместо того, чтобы сломать ее. Партии, которые, сменяя друг друга, боролись за господство, рассматривали захват этого огромного государственного здания как главную добычу при своей победе» [19] .

19

Карл Маркс. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта^*.

Минотавр в маске

С XII по XVIII в. государственная власть не переставала расти. Этот процесс был понятен всем его очевидцам и вызывал беспрестанно повторявшиеся протесты и яростное противодействие.

В последующее время она продолжала возрастать в ускоренном темпе, и по мере собственного расширения она расширяла войну. Но мы этого больше не понимаем, мы больше не протестуем и не сопротивляемся.

Эта пассивность, совершенно новая, возникла благодаря той мгле, которой Власть себя окружает.