Влияние морской силы на французскую революцию и империю. 1793-1812

Мэхэн Альфред Тайер

Что касается степени справедливости действий обеих сторон, рассматривая эти действия независимо от политической стороны дела, то мнения по этому вопросу, вероятно, всегда будут различаться между собой, согласно тому, в какой мере в глазах «судей» будет иметь значение буква международного права. Можно допустить в одно и то же время, что ни декреты Наполеона, ни британские указы не оправдываются с этой точки зрения ничем иным, как чувством самосохранения – первым законом государства, даже еще в большей степени, чем отдельного человека. Никакое государство не уполномочено на эту крайнюю жертву, т. е. на игнорирование упомянутого чувства, которым может поступиться человек из благороднейших побуждений. Благодетельное влияние множества конвенций, известных в совокупности под названием международного права, – неоспоримо, и не следует подрывать авторитет его; но оно не может предотвратить столкновение двух признавших его сторон, а равно и не может указать с полной ясностью, что каждая из них должна делать в этом столкновении. Закон – или Устав, как его часто называют – 1756 года представлял в свое время видный пример верности сейчас сказанного. Воюющая держава жаловалась на то, что нейтральная, прикрывающая своим флагом торговлю, которая прежде составляла монополию противника,

не только наносила ей (воюющей) серьезный вред, вырывая из рук ее законную добычу, но была также виновна и в нарушении нейтралитета. Нейтральная же сторона настаивала на том, что противник имеет право изменять свои торговые постановления и в военное время, подобно тому, как он имеет право делать это в мирное время. Для автора, хотя он и американец, аргумент воюющей державы кажется более сильным. Вместе с тем, по его мнению, похвальное желание нейтральной державы приобрести для себя выгоды не может считаться мотивом более благородным, чем забота о нейтральных ресурсах людей, которые правильно считали себя вовлеченными в борьбу за национальное существование. Судьба, выпавшая на долю Австрии и Пруссии, служила для Великобритании зловещим указанием на то, чего она могла ожидать, если бы силы изменили ей. Но как бы ни был решен вопрос нашей более зрелой и мягкой цивилизацией в рассматриваемом частном случае, не может быть сомнения в том, что борцы изучаемой нами эпохи вели борьбу с глубокой страстностью и что каждый из них был твердо убежден в правоте своих действий. В такой дилемме решающий ответ международного права должен гласить, что каждое государство должно быть собственным судьей в том, что следует и чего не следует ему делать в военное время, и что оно одно только ответственно за верность своих действий. Если, однако, убытки, причиняемые стороне воюющей нейтральной стороной таковы, что оправдывают войну, то они оправдывают и все менее значительные меры насилия. Вопрос о справедливости последних исчезает, и остается только вопрос о политике.

Это уже дело нейтральной стороны, при достаточной готовности к войне, поступать неполитично в том, что она считает также и неправым. Нейтральная держава, которая упустит это из виду, которая оставит свои порты беззащитными, а свой флот слабым «до последнего часа», будет иметь тогда – подобно тому как это случилось с Соединенными Штатами в первые годы текущего столетия – превосходный случай писать дипломатические акты.

Глава XIX. Краткий общий обзор – Роль флота и политика Великобритании в Революционных и Наполеоновских войнах

Война Французской революции застала Великобританию неподготовленной. В течение почти десяти лет у кормила ее правления стоял младший Питт, который, хотя и унаследовал высокий дух и непреклонную энергию своего отца, но предпочитал мир войне и старался обеспечить величие и благосостояние своего отечества путем развития его торговли и промышленности и мудрым управлением его финансами. Сообразно с этим он стремился к сокращению расходов различных ведомств, и в том числе военного и даже морского. Еще 17 февраля 1792 года – т. е. после того как революция продолжалась уже почти три года, и накануне объявления Францией войны Пруссии и Австрии – он высказал свою надежду на долгие годы мира для Британской монархии, сметы которой были, сообразно с этим, рассчитаны лишь на шестнадцать тысяч матросов и солдат морской пехоты и артиллерии. «В истории нашего отечества, – сказал он, – не было, наверно, момента, когда, на основании положения Европы, можно было бы с большим, чем в настоящее время, основанием ожидать еще пятнадцати лет мира». Когда началась война с Германией, Великобритания провозгласила свой нейтралитет и неуклонно затем соблюдала его. Ее министр неоднократно заявлял как Франции, так и ее врагам о принятом решении не вмешиваться во внутренние дела этого государства. Решения этого не поколебали и грозные события последовавшего лета и осени: атаки Тюильри, произведенные 20 июня и 10 августа, арест короля, последовавший непосредственно за второй из них, революционные сентябрьские убийства и, наконец, низложение короля и провозглашение республики. События эти нанесли, конечно, ряд ударов общественному мнению Великобритании, оттолкнув от революции ее друзей и ожесточив ее врагов; и симпатия, которую могли иметь, министры к движению французов по пути к свободе, была, без сомнения, охлаждена и порвана излишествами и анархией, отметившими шаги их на этом пути. Каковы бы, однако же, ни были личные чувства министров, их публичные действия, равно как и их частная переписка, поскольку она известна до сих пор, не обнаруживают почти вплоть до конца 1792 года ни малейшего намерения уклониться от строгого, и даже холодного нейтралитета.

Предводители партии, имевшей в это время во Франции наибольшее влияние на ход революции, давно уже признали войну с другими государствами за надежнейшее средство уничтожить монархию и объединить общественное чувство в симпатии к республике революции. И ход событий оправдал их ожидание. Пруссия и Австрия своим вызывающим образом действий дали повод к неудовольствию, и хотя они, или по крайней мере последняя держава, и не были расположены доводить дело до крайности, но все же была объявлена война, вслед за чем последовало падение монархии. Но была одна нация, относительно которой революционерам казалось, что они симпатизируют ей и, в свою очередь, пользуются ее симпатией, как целого. Это была английская нация; между Англией и Францией должна была существовать дружба и взаимопомощь в достижении общей цели. Французские предводители сделали здесь роковую ошибку в своем понимании характера английской свободы и свойства ее последовательных приближений к наличным условиям, выход за пределы которых составлял предмет надежд англичан. Почитание прежнего и, в главном, настоящего порядка вещей, глубокое уважение к закону и закономерному способу производства необходимых перемен, постоянное сообразование со старинными правами и обычаями английского народа; признание приобретенных прав, сделок и договоров – таковы были сдерживающие мотивы, изменявшие и направлявшие действия англичан даже в минуты глубокого увлечения. Во Французской же революции господствовал дух разрушения. Нормой для суждения обо всех делах человеческих служила провозглашенная вождями революции декларация прав человека, несомненно, содержавшая в себе много благородных, верных и в высшей степени важных принципов. Но если что-либо из существующего не подходило сразу же под эти принципы, то против него призывались силы революции, которые и должны были смести это с лица земли. Никакое уважение

к прошлому, никакие права, приобретенные в силу давности, никакие договоры, представлявшиеся несогласными с естественными правами, не должны были влиять на действия революционеров. Они должны были разрушать и затем заново строить с самого основания, сообразуясь лишь с собственными истолкованиями требований справедливости.

Таким образом, направления и цели обеих наций были совершенно различны, и так как они служили лишь выразителями национального темперамента, то и надежда на симпатию и содействие оказывалась призрачной. Но это было естественное заблуждение, вызванное в сердцах легковерных французов заявлениями многих пылких друзей свободы среди соревнующейся нации и более грозными словами ограниченного числа революционных обществ. Первые из них вскоре же и отстранились, вследствие жестокостей, которые начали пятнать собой успехи революции; что же касается вторых, то, принятые французскими предводителями за выразителей чувств английской нации, в отличие от ее правительства, они содействовали лишь тому, чтобы дальше увлечь французов на их пути безрассудной вражды к существующим учреждениям, приведшем к войне с Великобританией.

Несмотря, однако же, на все это, пока выразители французского общественного чувства ограничивались насильственными и беззаконными действиями в пределах собственного отечества и не переходившими в дело «декламациями» против правительств и учреждений других государств, британское министерство, хотя и было настороже, но оставалось спокойным. Сохранились частные письма, написанные в начале ноября 1792 года первым министром и его родственником, лордом Гренвилем, бывшим в то время министром иностранных дел, и из этих писем видно, что названные государственные люди были довольны, что им удалось сохранить нейтралитет Великобритании до тех пор и надеялись, хотя и не без опасения, на дальнейшее его продолжение. Однако же 19-го числа этого месяца Национальный конвент, соединявший в себе тогда как исполнительную, так и законодательную функции французского правительства, принял декларацию, обещавшую братство и поддержку всем народам, которые пожелают вернуть себе свободу. Вместе с тем он сделал распоряжения относительно того, чтобы надлежащие административные власти дали республиканским полководцам необходимые инструкции об оказании помощи тем народам и о защите тех граждан, которые подвергались или могли подвергнуться преследованию из-за своей преданности делу свободы. Последовавшее распоряжение о переводе этого декрета (ибо в действительности это был декрет) на все языки и о напечатании его в этих переводах было сделано как бы для того, чтобы ярче выставить его истинную цель.

Этим официальным актом французское правительство сделало крупный и важный шаг, коренным образом изменивший его отношения ко всем другим государствам. В декрете не упоминались те правительства, с которыми воевала Франция, и не было оговорки о том, чтобы его выражение относилось только до их народов. Напротив, когда месяц спустя один из членов Конвента предложил вставить в декрет слова, которыми ограничивалась бы сфера его применения лишь теми народами, «против тиранов которых Франция вела или должна была потом вести войну», и мотивом к такому дополнению выставит желание устранить неудовольствие Великобритании, то предложение это не встретило поддержки. Был рассмотрен предшествовавший вопрос, после чего Конвент перешел к другим делам.

Лица, в руках которых находились в то время силы Франции, перешли таким образом за пределы простого порицания других правительств и употребления выражений, рассчитанных на возбуждение неудовольствия среди населения иных государств. Они выразили свое намерение насильственно вмешиваться во внутренние дела последних по просьбе их граждан, когда они, по мнению французского правительства, окажутся лишенными своей законной свободы или встретят помеху в своих усилиях возвратить ее. Анархист наших дней, ограничивающийся словесными, хотя бы и весьма жестокими нападками на существующие законы и учреждения, может еще быть оставляем в покое, пока он не идет дальше выражения и защиты своих взглядов, но когда для осуществления собственных идей он подстрекает других к действию, то он становится уже ответственным за последствия своих слов. Коль скоро же он пускает в дело и средства, ведущие к насилию, то он уже подлежит аресту и наказанию. Но такой именно шаг и был сделан Францией по отношению к правительствам других государств в ноябре 1792 года. Она не только подстрекала граждан этих государств к восстанию, но заявила еще свое намерение поддержать их и отдала своим полководцам необходимые приказания о приведении этого намерения в исполнение.

Пока происходили описанные события, последовало быстрое занятие Австрийских Нидерландов и присоединение их к Французской республике, которая таким образом отказалась от своего высокого положения бескорыстия и от отречения от всяких завоевательных стремлений, сделанного вождями революции с трибуны Конвента. Вскоре затем был издан декрет, провозглашавший свободу плавания с моря по великой водной артерии Бельгии – Шельде. Этим актом упразднялись, без всяких переговоров, соглашения прежних владельцев Нидерландов, соглашения, в силу которых право судоходства по этой реке с моря предоставлялось одной лишь Голландии, владевшей речным устьем. Это было подтверждено и возобновленными договорами и, в силу давности, вошло уже в состав государственного европейского права. Этот акт весьма наглядно обнаружил решимость французских предводителей не стесняться трактатами, шедшими вразрез с построенной ими системой прав человека; несмотря на то что Франция была тогда в мире с Голландией, не было сделано даже и попытки добиться желаемой перемены путем переговоров.

Интересам Великобритании и ее миру стала грозить теперь серьезная опасность. В течение уже более века государственными людьми Англии признавалось, и не без основания, что нахождение Бельгии в руках Франции несовместимо с безопасностью их отечества. Они поддерживали законное, хотя и несправедливое притязание голландцев на исключительное право судоходства по Шельде; но главное, Англия обязалась союзным договором защищать Голландию, оговоренные в трактате права которой были теперь так грубо нарушены Францией. Кроме того, 28 ноября Конвентом были приняты депутации от английских революционных обществ, причем председатель Конвента в ответ на их адресы произнес речь весьма враждебную к британскому правительству, которое он, как заявлял, не смешивал с управляемым им народом; то же самое имело место и в Северо-Американских Соединенных Штатах, где в следующем году французский посланник решился открыто опротестовать перед народом образ действий его правительства.