Влияние морской силы на французскую революцию и империю. 1793-1812

Мэхэн Альфред Тайер

1 декабря британское правительство, ввиду проявившихся в стране мятежей и инсуррекционных движений, опасных для государства, издало приказ о созыве милиции и в то же время, согласно с требованием закона, назначило на 15-е число собрание парламента. Надежды Питта, а равно и его терпение, уже истощились; и хотя он все еще продолжал выслушивать предложения, сулившие мир, но тем не менее он решил потребовать более надежных, чем простые слова, гарантий безопасности Великобритании и ее союзницы – Голландии. Между тем должны были быть организованы и приведены в готовность к действию и вооруженные силы Англии. Французское правительство провозгласило свое намерение вмешиваться в дела всех государств и ниспровергать их учреждения в случае, если граждане этих государств будут им признаны стесненными в своих стремлениях к свободе. Было бы безрассудным беспечно ждать того момента, когда Франции заблагорассудится перейти к действию; равным образом для человека, проникнутого английскими традициями, невозможно было без недоверия смотреть на правительство, которое, по-видимому, стремилось к справедливости путем нарушения закона и открыто отрицало существующие договоры и сделки ради умозрительного «нечто», называемого правами человека, причем за отсутствием другого судьи, кроме собственных страстей, можно было ожидать здесь столь же многочисленных откровений, как и те, которые были дарованы Магомету. Некоторые лица могут дать себе отчет в различии образа действий Питта до и после 1792 года – в обоих случаях, правда, запечатленного непреклонным упорством его расы и родни, – лишь путем допущения последовательного существования в одном и том же человеке двух совершенно различных личностей – путем внезапной и огромной перемены, не происходившей раньше иначе как посредством чуда, как, например, с апостолом Павлом. Но правильнее

видеть в нем того же человека, только действующего при совершенно различных обстоятельствах, причем в последнем случае наступление их было неожиданностью. Питту не было дано читать будущее Французской революции пророческим оком Бёрка (Burke). Он был одарен не гением пророка, а гением делового человека; но что последним он обладал в высокой степени, доказывается уже самой быстротой перемены, происшедшей с ним после того, как он наконец убедился в полном изменении внешних условий. Он был в душе миротворец, финансист, покровитель торговли и сторонник постепенных и здоровых реформ, но в своей великой речи, произнесенной прежде, чем он начал опасаться, что мир окончится еще при нем, он передал слушателям свое собственное глубокое убеждение в том, что все блага, которыми пользовалась тогда Англия, основывались на единении свободы с законом. Перечислив материальные обстоятельства, которыми следовало объяснить тогдашнее благосостояние нации, он продолжал: «Но обстоятельства эти связаны с другими, более важными. Так, они имеют очевидную и необходимую связь с продолжительностью мира, надежное и прочное сохранение которого должно всегда составлять первую цель внешней политики этого государства. Еще теснее они связаны с его внутренним спокойствием и с естественными последствиями свободного, но хорошо регулированного правления… Это – главная и господствующая причина, действие которой открыло простор для всех других обстоятельств, мною перечисленных. Единение свободы с законом, воздвигая одинаково прочную преграду как для злоупотреблений власти, так и для насилий народных движений, доставляет надлежащее обеспечение собственности, вызывает деятельность духа и труд, расширяет и упрочивает кредит и производит обращение и наращение капитала; это образует и укрепляет национальный характер и приводит в движение все пружины, действующие на огромную массу общества во всех его группах… На этот-то пункт и обратим поэтому главным образом свое внимание; сохраним этот первый и наиболее существенный предмет – и тогда все остальное будет в нашей власти».

Было вполне сообразно с этим положением, что, когда Питт увидел соседнее государство в конвульсиях, произведенных борьбой мятежного меньшинства за свободу без закона; когда это государство не только провозгласило свое намерение, но и приняло меры к тому, чтобы вызвать подобное же состояние в других государствах; когда общества, служившие представителями незначительного, но деятельного и радикального меньшинства в Англии, открыто дружили с Францией; когда великий вождь английской оппозиции высказал со своего места в парламенте похвалу французским солдатам, присоединившимся к толпам, – он всеми силами своей души восстал против порядка вещей, который не только подвергал опасности внутренний мир, служивший основой благосостояния Англии, но и вносил в сферу международных отношений те же самые разлагающие начала, то же самое пренебрежение к закону, к договорному и приобретенному праву, которые привели Францию к ее тогдашнему жалкому состоянию. Разрушение грозило не только Великобритании, но и всему европейскому миру. То обстоятельство, что Питт не стал оплакивать вслух крушения своих надежд, неудачи своей карьеры, необходимость оставить наиболее приятный для себя путь, показывает лишь силу, а не внутреннюю неустойчивость этого человека. То, что он отказался от задуманных раньше реформ и сдерживал все стремления к внутренним переменам, – так как, разъединяя волю народа, они могли бы ослабить его способность к внешнему действию, – обнаруживает только в нем то сосредоточение на избранной цели, которое, жертвуя настоящим удовлетворением ради будущего блага, достигает великих результатов. «Ни в каком другом случае опытный моряк не представляется в большем величии, – хорошо сказал морской романист Купер, – как тогда, Когда, встретив неожиданную опасность, он обращает против нее всю свою энергию с того пути, на котором она была приложена прежде». «Никогда, – пишет Ланфре (Lanfrey) о критическом периоде, отделяющем Эсслинг от Ваграма, – не применялось с большей энергией и уместностью правило о принесении в жертву второстепенного главному, это правило, блестящие примеры которого столь часты в военных планах Наполеона и которое оказывается верным во всяком искусстве… Усложнения, которых он больше всего боялся, в этот момент как бы совсем не существовали для него. Никакое событие второстепенной важности не могло отвлечь его от поставленной им себе раньше великой задачи». Все признают инстинктивно отважность и мудрость такого образа действий перед лицом тех опасностей, с которыми приходится встречаться моряку и солдату; но почему же отрицать применимость его к не менее настоятельным и по временам более важным делам, представляющимся на решение государственному человеку? Если – как и есть основание утверждать – Европа обязана морской силе Великобритании прекращением гибельной революции, если даже благодаря этой же морской силе великое, непреодолимое и благотворное движение, направленное к свободе и благосостоянию масс, пережило потрясение, грозившее ему уничтожением, то благодарность за это Европы должна относиться также и к Питту, как к руководящему уму, направлявшему движения английского народа.

При открытии 15 декабря заседаний парламента в тронной королевской речи было упомянуто о беспорядках, происшедших в стране, и об угрожающем положении дел в Европе и предлагалось усилить военно-сухопутные и морские силы королевства. В этой мере Франция усмотрела между прочим выражение недружелюбного к себе чувства со стороны британского правительства; но, как справедливо указывалось, у нее был уже тогда укомплектован командой флот более сильный, чем находившийся в кампании английский флот, кроме того, что в немедленной готовности к действию содержалось еще много и других кораблей, возможным неприятелем для которых был опять-таки один лишь английский флот. Считая это простыми мерами предосторожности, необходимость принятия которых предоставляется всецело на решение самих государств, трудно особенно порицать то или другое правительство; но факт налицо, что Франция первая вооружила свой флот и что Великобритания сделала это не раньше, как получив серьезные основания к неудовольствию.

По странному совпадению в тот же самый день, в который открылись заседания парламента, Национальный конвент издал второй знаменитый декрет, еще более решительного характера, чем декрет 19 ноября, который он должен был, по-видимому, подкрепить и дополнить. Полководцам Республики вменялось теперь в обязанность «объявлять во всех странах, которые будут заняты войсками Французской республики, упразднение всех существующих властей, дворянства, крепостного состояния, всех феодальных прав и всех монополий; провозглашать верховную власть народа и созывать собрания для сформирования временного правительства, в состав которого не могут быть избираемы ни члены прежних правительств, ни дворяне, ни члены существовавших раньше привилегированных корпораций». Затем следовало странное и весьма знаменательное заявление о том, что «французская нация будет поступать как оврагом со всяким народом, который, отказываясь от свободы и равенства, пожелает сохранить своего государя и привилегированные касты, или же войти с ними в какие-либо соглашения». Нельзя выразить более ясно, что это была не простая война мнений, а наоборот, война принципов и методов, повлекшая за собой серьезные практические последствия. Ни один деспот не мог бы более презрительно высказать отрицания прав народа на выбор себе формы правления. Революционный дух, лежавший в основе частых перемен в составе французского правительства, показал, насколько упорно было его намерение насильственно изменять учреждения других государств, не обращая внимания на привычки и склонности их граждан. Именно так, вопреки желаниям и сопротивлению наций, им были навязаны системы, выкованные на наковальне французской централизации. Европа, таким образом, очутилась лицом к лицу с движением, столь же страстным по своему характеру и столь же радикальным по своим основам, как и выдержанные ею раньше нашествия магометан.

У континентальной Европы не было в распоряжении равной силы, которую она могла бы противопоставить этому, хотя и фанатичному, но высокому, а в массах французского народа даже великодушному и самоотверженному духу. Часто говорят, что XVIII век видел появление нескольких государей, проникнутых либеральными взглядами возникавшей философской школы и искренно желавших содействовать усовершенствованию и подъему своего народа, желавших устранить переносимые им тягости, облегчить его бремя, увеличить общее благосостояние. Но мудрость или сила этих людей не соответствовала взятой ими на себя задаче. По-прежнему продолжали существовать неравенства положения, тяжкие злоупотребления, притеснение низших классов

и застой среди высших. Все это ставило непреодолимые преграды на пути к реформам и препятствовало массам чувствовать живой национальный интерес к правительствам, которые так мало содействовали их счастью. Такое настроение среди тогдашних властителей действительно представляло собой весьма много обещавший признак. Оно давало возможность производить необходимые изменения и идти вперед без насильственного разрыва с прошедшим, т. е. открывало путь к реформам и прогрессу без революции; но достижение этих целей лежало за пределами возможного для одного правителя: тут нужно было сочувствие и содействие всех классов общества. Людовик XVI старался приобрести это. Но – к несчастью не только Франции, но и всей Европы – наиболее многочисленные и важные из приказов Генеральных штатов относились к трудностям тогдашнего положения, этому наследию веков, не с твердостью, а скорее с нетерпением. С самого же начала проявилась решимость разорвать с прошлым – приблизиться к желанной цели скачком. Не обращалось никакого внимания ни на способность народа к такой внезапной перемене, ни на огромную консервативную силу установившегося обычая, ни на значение непрерывности в жизни нации. Но и это еще не все. Законом пренебрегали так же, как и обычаем. Первое же собрание сбросило с себя путы, наложенные наказом, и присвоило себе права, которые не были ему предоставлены. И с помощью этих-то захваченных полномочий Учредительное собрание коренным образом изменило конституцию Франции.

Мгновенное воздействие, произведенное этим на французский народ и внутреннее состояние государства, хорошо известно. Когда сделался очевидным глубокий характер этого движения и недостаток в нем элементов для саморегулирования, то в консервативно настроенных, хотя и сочувствовавших прочному прогрессу в деле человеческой свободы людях, принадлежавших к другим нациям, не могло не возникнуть беспокойства. Еще задолго до 1792 года было известно, что как ни плохо была уравновешена конституционная организация правления во Франции и как ни радикально было настроение руководящих членов Законодательного собрания, их решения подчинялись влиянию клубов и парижского населения. Теперь правление перешло фактически в руки толпы, на которую воздействовали клубы и радикальный столичный муниципалитет. Уродливые и вместе с тем грозные сцены, разыгравшиеся 20 июня и 10 августа, и гнусные сентябрьские избиения не только показали, на какие исступленные крайности способна французская чернь, но еще и обнаружили, насколько правительственный контроль был уничтожен анархией. Но все это были внутренние французские дела, и можно было надеяться, что так и останется до тех пор, пока сам народ не найдет средства покончить со своими смутами. Однако декреты 19 ноября и 15 декабря разрушили эту надежду и торжественно возвестили, что французские методы и убеждения должны быть насильственно распространены по всей Европе. Каким же образом следовало встретить это нападение?

Мало кто из тогдашних государственных людей мог ожидать, что этот могучий и грозный дух беспорядка вскоре же склонит свою выю перед неограниченным и энергичным деспотизмом. Правда, вдумчивые люди, знавшие, что анархия расчищает путь для абсолютной власти, смутно усматривали уже вдали силуэт рокового человека – Наполеона, но они не предвидели предстоявшего быстрого появления на сцене и тиранической деятельности Комитета общественной безопасности с его прислужницей – Революционным трибуналом. Государственные люди 1793 года, хотя и видели мощь народного взрыва, но большее впечатление произвело на них поверхностное явление сопровождавшего его беспорядка. Они надеялись подавить его, снова вогнать в пределы Франции и создать необходимые для спокойствия Европы условия, противопоставив ему многочисленные, хорошо организованные и испытанные войска и эксплуатируя изобильные средства страны при помощи твердой и упорядоченной финансовой системы. Короче сказать, они рассчитывали совладать с могучим духом посредством отработанного и крепкого механизма; но средства эти были недостаточны. Живой дух породил хотя и грубый, но целесообразный организм, который был нужен для направления его энергии и который согласовался с его целями; искусственный же механизм армий и финансов потерпел неудачу, так как не был оживлен жизнью нации, правителями которых он приводился в действие.

На счастье для Европы и для дела свободы, налицо был уже другой дух, хотя и менее демонстративный, но столь же мощный. Этот дух воодушевлял другую великую нацию, которая как по своему положению, так и по характеру своей силы находилась в особенно благоприятных условиях для того, чтобы вмешаться в дело и уничтожить зловредные и разрушительные элементы в характере Французской революции. Как уже было сказано выше, выдающейся чертой английской свободы было ее уважение к закону, к установленным властям, к существующим правам; ее консервативный, но вместе с тем и прогрессивный характер, стоявший в прямой противоположности с разрушительными принципами Франции. Но будучи возбужден, английский характер отличается также настойчивостью в преследовании цели и упорной выносливостью – качества, сильно подкреплявшие консервативные склонности расы и в равной мере чуждые французскому характеру. Во время борьбы, когда дело временно шло скорее о сохранении, чем о прогрессе общества, и когда руководительство приняли на себя предводители, резко воплощавшие в себе национальные особенности, ненависть к неприятельским принципам сделалась извне более заметной, чем любовь к свободе, которая тем не менее продолжала глубоко корениться в сердцах правителей и народа. Война не может поддерживаться благожелательными эмоциями, хотя она и может быть возбуждена ими. Положение Англии и ее морская сила были решающими факторами в окончательном исходе французских революционных войн, но эти элементы сами были лишь орудием британской мощи. Две живые силы вступили между собой в отчаянную борьбу, которая не была борьбой на жизнь и смерть, так как обе стороны продолжали свое существование. Она должна была окончиться переходом господства туда, где была разумная свобода, и подчинением другой стороны, не знавшей середины между анархией и рабской покорностью. Менее кипучая, на зато более постоянная и прочно обоснованная, первая сила преодолела вторую. Доведя последнюю до состояния полной прострации, она принудила ее снова обратиться к абсолютной власти. Дойдя до своего отправного пункта, побежденная сторона хотя и продолжала свой путь, но уже при таких условиях, при которых она не представляла больше опасности для всего мира.

Таков был внутренний характер этой борьбы, и ход ее поэтому может быть рассматриваем с двух точек зрения, не исключающих, но скорее дополняющих друг друга. Во-первых, необходимо рассмотреть политику вождей той и другой стороны, поставленные ими себе цели, средства, которыми они старались достигнуть этих целей, и результаты различных их мероприятий. Во-вторых, здесь открывается более темный и широкий вопрос об относительном значении крупных элементов государственной мощи, участвовавших в борьбе в качестве бессознательных факторов. Эти могучие силы, хотя и находились в руках государственных людей и направлялись ими, но в сущности сами господствовали над ними. Одним из наиболее важных среди этих факторов была морская сила.

По обстоятельствам времени, сила эта находилась всецело в руках Великобритании, которая и распоряжалась ею совершенно полновластно. Действия этой силы, как и всех других, участвовавших в борьбе, обусловливались отчасти тем направлением, которое было дано ей английскими вождями в целях ведения войны. Рассматриваемое с этой точки зрения, ее строение представляется простым, относительные движения ее немногочисленных главных частей доступны наблюдению и подлежат критике. Но с другой точки зрения эта чудесная и таинственная сила оказывается сложным организмом, одаренным самостоятельной жизнью, получающим и дающим бесчисленные импульсы и движущимся в тысяче струй, переплетающихся между собой и обтекающих друг друга с бесконечной гибкостью. В результате этого исследование становится хотя и не невозможным, но все же до крайности трудным. Сила эта одарена чувствительностью и управляется различными интересами; она имеет великую историю в прошлом и создает себе еще более чудесную историю в настоящем. Выросши до размеров колосса, осеняющего землю и не имеющего себе подобного – если таким не окажется новый соперник, нарождающийся в западном полушарии – она подвергается в рассматриваемую эпоху нападению с небывалой доселе яростью и злобой. Атакуемая повсюду и всеми способами, подвергаясь опасности быть отрезанной как от своих баз, так равно и от объектов своих предприятий, она с инстинктивной находчивостью приспосабливается ко всем переменам. Она уступает здесь и напирает там, делает шаг назад в одном месте и подвигается вперед в другом, несет тяжкое бремя и получает тяжелые удары, но все же везде и повсюду она живет и растет. И растет не благодаря войне, но несмотря на войну, которая, хотя и замедляет ее прогресс, но не прекращает его совершенно. Чувствуя вследствие вербовок в военный флот большой недостаток в матросах, она отменяет племенные ограничения и открывает свои порты нейтральным судам, а их палубы – нейтральным матросам. При помощи этих мер она сохраняет должные размеры до тех пор, пока ее неприятель не объявляет, что нейтральное судно, несущее хотя бы тюк английских товаров к себе на родину, перестает уже в силу этого быть нейтральным и становится врагом Франции. Это объявление только ускорило падение французской торговли, не принеся заметного вреда торговли неприятеля.