Вначале их было двое...
Шрифт:
— Да, много вы с такой тягловой силой не напашете, — сочувственно закивал прибывший.
— А что же нам делать? — подхватила Вихна. — Кто за нас вспашет озимый клин? Был бы колхоз — другое дело.
— А почему вы не обратились за помощью в район или к соседним колхозам? — спросил незнакомец.
— Да мы недавно сюда приехали, не успели еще как следует оглядеться, что кругом делается, — отозвался Шалит.
— Так вы, значит, для себя решили этот клин вспахать? — поинтересовался прибывший.
— То есть как это — для себя? — удивленно посмотрел на него Шалит. — Что мы, единоличники, что ли? Не век же у нас не будет колхоза. Приедут еще люди, вернутся на родные места; глянь —
— А кроме вас четверых, никого больше нет в поселке?
— Как видите — из без малого трехсот семейств пока налицо половина одного семейства, — тут Шалит показал на Абу и Вихну, — да еще четверть семейства — это я; о том, что сталось с моей женой и двумя детьми, пока ничего не известно. Да вот еще товарищ Журбенко. Он не здешний, но семья его погибла, вот он и остался у нас жить.
— Люди еще вернутся, — сказал прибывший, — надо серьезно подумать, как вспахать побольше земли. А уж семенами мы вас обеспечим.
Он вынул пачку папирос и предложил мужчинам закурить. Шалит и Журбенко, не чинясь, сразу же взяли по штуке и, жадно затянувшись, начали о чем-то советоваться с таким простым в обращении новым знакомым. Аба же стоял в стороне и в раздумье почесывал затылок. Взять папиросу или не взять? — колебался он. Собственно говоря, он уже отвык от курева, но соблазн был слишком велик, и старик не устоял.
— Позвольте и мне, дорогой товарищ, папироской побаловаться, — обратился он к прибывшему. — Вы, как видно, начальник. Разрешите узнать, какой пост занимаете?
— Я секретарь районного комитета партии Шулимов. Коммунисты среди вас есть?
— Двое, — отозвался Шалит, — я и товарищ Журбенко.
— Два коммуниста — это уже сила, — оживившись, сказал Шулимов. — Случалось ведь на войне, что несколько человек удерживали позиции целого батальона. Так и тут: вас небольшая горстка, а работать придется за целый колхоз… На первых порах будет, конечно, нелегко… Ну да ничего — районные организации вас поддержат. А там, глядишь, станут постепенно возвращаться жители поселка из тех, что успели выехать отсюда, — вот новые силы и вольются в ваш колхоз. Это вы правильно сделали, что сразу же вышли в поле — сейчас каждый день на вес золота.
Секретарь распрощался со всеми и пошел к машине. Но перед тем, как садиться, обернулся и добавил:
— Еду сейчас в колхоз «Дружба». Надеюсь, что мне удастся с ними договориться, и они запашут вам два-три гектара. Семян достанем, а как только представится возможность, пришлем и трактор.
В одиночку и семьями начали возвращаться в поселок старожилы — оборванные, измученные нуждой и лишениями скитальческой жизни вдали от родных мест. У пожилых мужчин за эти годы головы и бороды подернулись тусклой, сероватой сединой. Одеты они были, что называется, с бору да сосенки — одни в солдатских пилотках и ветхих рубашках и брюках, другие — в выцветших фуражках и опоясанных веревками шинелях. Женщины по преимуществу носили старые, вытертые ватники, на которых яркими пятнами выделялись заплаты. На ногах — разношенные и разбитые солдатские ботинки да обмотки вместо чулок. Понемногу потянулись к родным местам и фронтовики — раненые и демобилизованные солдаты. В отдаленных уголках родины, куда их забросила война, не переставали они тосковать по родным местам. Какое над степью синее небо, вспоминали они, и какие по нему плывут белоснежные облака! Порой сизые тучи проливают на поля благодатные ливни. А какое солнце озаряет степь, оно заставляет наливаться восковой зрелостью золотые хлеба. Не раз, прислушиваясь к звонкому щебету птиц, вернувшихся весной в старые гнезда, они печально спрашивали
— Когда же придет и наша весна, когда и мы вернемся в свои гнезда?
И не один раз мысленно обращались солдаты к перелетной стае:
— Летите, птахи, в наши степные края, передайте привет нашему поселку.
И вот наконец мечта их осуществилась, они потянулись в родные места.
Вместе с другими солдатами вернулся домой и Мотл Коткис, приземистый, крепкий человек с большой, как тыква, головой и с темно-желтыми, густыми казацкими усами. В ставшем за долгую дорогу легким солдатском мешке перекатывались всего несколько сухариков да десяток-другой кусков сахару — все, что осталось от сухого пайка, выданного старшиной на дорогу отвоевавшемуся солдату. За голенище кирзового сапога засунута деревянная ложка, на плечи накинута видавшая виды шинель, на голове — изрядно выцветшая пилотка.
Увидев пестрый ковер цветов и буйные травы на колхозном лугу, Коткис подумал:
«Сколько меду могли бы собрать тут пчелы!»
Еще на фронте, лежа в окопах, Мотл смотрел, бывало, на полевые цветы у края траншеи и вспоминал осиротевших пчел, которых оставил дома:
«Кто знает, что с ними теперь сталось без присмотра и заботы?»
Сквозь вой мин и грохот взрывов Мотлу хотелось хоть раз услышать гудение пчелы, которое напоминало бы ему о мирных днях, о родном поселке… Но нет, даже в часы затишья не милое сердцу жужжанье пчелы, а посвист шальной пули да шорох осыпающейся со стенки окопа земли доносились до слуха солдата. И вот сейчас, по пути к родным местам, он шарил жадным взором по степи — не обнаружит ли хоть каких-нибудь следов бывшей колхозной пасеки? Но, как назло, ни одна пчела не радовала бывалого пчеловода хлопотливым гудением, одни кузнечики стрекотали вокруг да щебетали и свистели птицы. И только на полпути от полустанка к поселку, неподалеку от Гейковки, Мотл впервые увидел своих любимиц: пчелы, жужжа, перелетали с цветка на цветок, и он побежал за ними:
— Скажите, милые, не мои ли вы?
Пчелы унеслись туда, где виднелись крайние дома Гейковки, и, следуя за ними, Мотл обнаружил то, о чем так долго мечтал, что так страстно хотел увидеть: на околице села, в небольшом лесочке стояло несколько ульев. На одном из них было написано еврейскими буквами: «Шолом», на остальных сохранились только следы названий, но по кое-где уцелевшим отдельным буквам Мотл легко воспроизвел знакомые ему слова: «Труженик», «Ударник».
— Откуда у вас эти ульи? — обратился он к седобородому пасечнику, который дремал на пеньке, опустив седую голову на морщинистые руки, сложенные на ручке березовой палки.
— А мы их из еврейского колхоза «Надежда» сюда перевезли, — ответил, очнувшись от забытья, старик. — Фашисты хотели увезти их с собой в Германию, так мы потихоньку прибрали ульи, пока не вернутся хозяева.
Не чуя под собой ног от радости, Мотл зашагал в родной поселок и, как ни тяжко стало на душе при виде разрухи и запустения, как ни больно сжимала сердце тревога о судьбе близких, — первые слова, которые он выпалил Шалиту, были о пчелах:
— В Гейковке я нашел три улья — наши ульи, даже надписи на них сохранились, по-еврейски выведены.
Шалит тут же позвал Журбенко и поспешил его порадовать этой вестью.
— Вот здорово, что ульи нашлись: есть у нас корова, есть три улья, а там, глядишь, будут и пять и шесть — настоящая пасека.
Журбенко даже руки потирал от удовольствия.
— Пчелы дадут нам коров и лошадей; всё, что хотите, дадут нам пчелы, — взволнованно вторил сияющий от радости Шалит. — Ты же настоящий клад нашел, — обратился он к улыбающемуся Коткису. — Помнишь, как пчелы перед самой войной нас выручили, выручат и теперь…