Вне рутины
Шрифт:
— Конечно-же мужъ, — кивнула Манефа Мартыновна. — Но, Бога ради, говорите дальше. О, я предчувствовала!
— Вдругъ, Софія Николаевна какъ взвизгнетъ, — продолжалъ Іерихонскій. — Я испугался, а она хохочетъ. Сидитъ въ кресл, хохочетъ и за бока держится.
— Предчувствовала, предчувствовала! — повторяла Манефа Мартыновна, воздвая руки къ потолку.
— Хохотала, хохотала и вдругъ расплакалась…
Начались рыданія, а потомъ истерика.
— Такъ я и знала!
Манефа Мартыновна всплеснула
Іерихонскій всталъ.
— Полная истерика… Начали мы ее успокаивать… — повствовалъ онъ. — Тутъ и я, и Семенъ — я уже хотлъ за вами посылать, но смотрю, Софія Николаевна успокаивается. Раздли мы ее и уложили въ постель. Я хожу по спальной на ципочкахъ. Ахъ, да… Передъ истерикой она мн халатъ подарила и таково любезно разговаривала. Хожу я на ципочкахъ… Дай, думаю, надну обновку, халатикъ, то-есть. Снялъ съ себя въ спальной пиджакъ, надлъ халатъ и перешелъ въ гостиную, чтобъ дать ей успокоиться. Дверь приперъ. Вдругъ слышу хлопъ дверью… щелкъ замокъ — и заперлась.
— Да, да, да… Это она и у меня такъ длала, — произнесла Манефа Мартыновна. — Когда у нея истерика — она ужасна. Ну, и что-же вы, Антіохъ Захарычъ?
Іерихонскій оперся рукой на столъ, наклонился къ Манеф Мартыновн и тихо сказалъ:
— Пять разъ съ вечера и среди ночи стучался не отперла.
— Ахъ, это ужасъ! Гд-же вы спали, Антіохъ Захарычъ?
— Въ кабинет. И главное, пиджакъ мой тамъ, отчего я передъ вами и въ вицмундир.
— Ужасно, ужасно! — твердила Манефа Мартыновна. — Положимъ, это у ней мигрень, нервы, но все-таки ужасно!.. Такъ нельзя… Сейчасъ я разбужу ее и поговорю съ ней.
Она поднялась со стула и пошла въ спальню дочери.
XXXI
Манефа Мартыновна стучалась. въ, двери спальни Соняши. Изъ-за двери послышался голосъ Соняши:
— Кто тамъ? Кто стучитъ? Это опять вы, Антіохъ Захарычъ?
— Я, я, я! Это я. Мать твоя. Отворяй скорй и впусти меня! — крикнула Манефа Мартыновна.
Голосъ ея былъ строгъ.
— Господи! Покою не даютъ. Да что это вы спозаранку-то? — снова послышался голосъ Соняши.
— Какъ спозаранку? Скоро ужъ десять часовъ. Отворяй, Соняша! Мн надо съ тобой поговорить.
— А когда-же я въ десять часовъ вставала?
Послышалась громкая звота.
— Понимаешь ты, мн надо съ тобой поговорить! — повторила Манефа Мартыновна.
— Да неужели вы поздне-то придти не могли!
— Отвори, отвори! И зачмъ это ты запираешься на ключъ? Это, мать моя, не дло! Это не фасонъ!
— Ахъ, скажите пожалуйста!.. Въ моемъ-то дом да вы еще командовать надо мной хотите!
Около Манефы Мартыновны стоялъ въ смиренной поз Іерихонскій и говорилъ:
— Оставьте ее, мамаша. Пусть поспитъ. Выспится, такъ авось подобре и поласкове будетъ.
Но
Манефа Мартыновна вошла въ спальню и увидала дочь въ одной сорочк, убгавшую за альковъ.
— Только безъ него! Только безъ него!.. — заговорила Соняша изъ-за алькова. — Антіохъ Захарычъ! Вы пожалуйста покуда не входите! — крикнула она.
Мать зашла за альковъ, остановилась передъ постелью дочери, сложила руки на груди и строго сказала:
— Ты что это длаешь? Ты блены обълась, что-ли? Зачмъ это ты заперлась? Выгонять мужа изъ спальни! Не впускать его цлую ночь! И въ какой день! Въ день свадьбы. Да ты, мать моя, совсмъ съума сошла!
— Ну, пошли, похали! Теперь конца не будетъ! — проговорила Соняша. — Думала, замужъ выйду, такъ избавлюсь отъ попрековъ и брани — нтъ, хуже. Что за несчастіе!
Въ голос Соняши слышались слезы.
— Да какъ-же тебя не бранить-то, Соняшка! Вдь ты ужасъ; что надлала! Выгнала мужа въ первую ночь посл свадьбы и заставила его на кожаномъ диван въ кабинет безъ подстилки валяться. Когда мн объ этомъ сказали, у меня въ голову ударило и ноги подкосились.
— А онъ ужъ вамъ усплъ нажаловаться? — съ упрекомъ сказала Соняша. — Хорошъ муженекъ!
— Не онъ, не онъ, а объ этомъ мн Ненила сейчасъ сказала. Объ этомъ скандал въ двухъ квартирахъ говорятъ и можетъ быть по всей лстниц. Онъ кротость, олицетворенная кротость! Другой-бы на его мст знаешь, что сдлалъ?
— А что? Бить меня началъ-бы? Вотъ это ловко!
Соняша захохотала.
Мать знала уже этотъ хохотъ. Онъ очень часто у Соняши переходилъ въ плачъ и истерику, а потому нсколько понизила тонъ.
— Зачмъ ты это сдлала, глупая? Къ чему? Ну, какъ теб не стыдно мучить добраго хорошаго человка! Я сейчасъ разговаривала съ нимъ — и у него руки трясутся. Эдакій скандалъ! Эдакій скандалъ! Зачмъ ты это все натворила?
Дочь заплакала.
— Понимаете-ли вы, я была больна, совсмъ больна, а онъ цловаться лзетъ, за талію держитъ меня, обнимаетъ! До того-ли мн было! вскричала она.
— Потише, потише! Чего ты орешь! Онъ стоитъ въ гостиной и все слышитъ, — шопотомъ сказала мать.
— Пускай слышитъ! Мн вс равно! Даже лучше, что слышитъ! У меня былъ мигрень, разстроились нервы, я тряслась вся, какъ въ лихорадк.
— Когда-же это все случилось? Когда я ушла отъ тебя вчера вечеромъ, ты была здорова, — возразила мать.
— Неправда-съ. У меня ужъ и при васъ ломило лобъ и я къ нему холодное чайное блюдечко прикладывала, — запальчиво сказала Соняша.
— Ну, а теперь ты здорова и потому вставай. Вставай и одвайся, и выходи къ мужу пить кофей. Надо это будетъ все какъ-нибудь уладить. Я какъ только узнала — сейчасъ-же прибжала снизу.