Вне закона
Шрифт:
Так началась их жизнь. Ее приезды стали праздниками. Тоска исчезла, она не возникала в нем, даже когда Нина надолго задерживалась, знал — все равно будет звонок и она приедет. Иногда Нина приезжала с работой, писала долго и мучительно, он видел, как искажалось ее лицо, как она по привычке, задумавшись, наматывает на палец прядь волос.
Они были нужны друг другу, и оба знали об этом, и все же в нем всегда тайно жил страх: может, что-нибудь случится, и тогда все кончится; он гнал от себя этот страх, знал, что рожден с постоянными крушениями надежд, ведь, сколько он себя помнит, едва жизнь обретала некую устойчивость, обязательно происходило нечто, иной раз вроде бы незначительное, ломавшее эту устойчивость. Бабка и то говорила:
— Нестойко, однако, живем. Прежде люди прямо по земле ходили, а сейчас не знаешь, о какую колдобину споткнешься, какую шишку набьешь.
Да он и впрямь никогда не знал, что может замаячить впереди; случайности возникали на каждом шагу, и ничто нельзя было назвать закономерностью, вся жизнь оказывалась непредсказуемой — от малых дел до больших, от быта до работы. Да и люди вокруг жили так же нестойко. Виктор давно знал: в каждом ютится свой страх и порожден он именно этой непредсказуемостью, она открывалась на всех дорогах, на газетных страницах, в обтекаемых общих словах государственных деятелей; ни во что нельзя было верить, ложь, как смог, висела над огромным пространством страны. А Виктор ведь где только не побывал, и все же жажда веры в нем была столь сильна, что он, зная о лжи, привычно смирялся с ней. «Да что она, мешает мне, что ли?..» Не было лжи только между ним и Ниной, во всяком случае, так ему казалось, и потому невыносимо тревожно сделалось сейчас.
Но кто, черт возьми, кто мог покуситься на жизнь женщины, искорежить ее тело, чтобы попытаться овладеть им? Вокруг гремели раскаты ошеломляющих слухов о бандах люберов, накачивающих себе мышцы, они врывались на многолюдные улицы и площади, чтобы, вопя о любви к отечеству, уродовать тех, кто одет был не как они, налетали на панков и металлистов, а эти банды, имея тайных главарей, боролись, по сути дела, за то же, за что и люберы, — эдакие штурмовые отряды, наводящие порядок во имя собственного благополучия и диктата: это можно, а это нельзя.
Когда Виктор жил на Дальнем Востоке, там было полно всякой шпаны, вышедшей из колоний или завербованных на стройки из России и других республик. Они дрались на ножах, пили спирт и одеколон, там тоже шла борьба за влияние, за то, чтобы отхватить кусок пожирней, чтобы забить побольше башлей, а потом их с шиком просадить во Владивостоке или Хабаровске или увезти домой, наладив там нормальную жизнь. Везде были свои алкаши, встречались и те, кто кололся, но последних в расчет не брали, от них проку было мало — ходит под кайфом сам не свой, с дряблыми мышцами, слюнявый. Кто возьмет такого в артель?.. А тут, в Москве и в их городе, где-то собирались по квартирам, жрали таблетки, нюхали всякую всячину, вплоть до клея для ран, может, и кололись, и о них шептались по подворотням как о героях…
Охнула рядом скамья. Еремея снял фуражку, вытер пот с выпуклого лба, движения его казались неторопливыми, и Виктор замер в ожидании, он не мог произнести ни слова, боясь услышать от капитана самое страшное.
— Так вот, — строго сказал он. — Она сейчас в операционной… Однако ж успели с ней переговорить, когда еще ее только начали готовить. Она вроде бы очухалась. Данные такие. Ехала к тебе последней электричкой. Звонила перед этим, ты не отвечал. Решила: пусть будет сюрприз… Ну, вот сюрприз и вышел. — Он вздохнул и еще больше надулся в своей строгости. — Прибыла на станцию, а там никого. «Жигуленок» стоит. Белый. Она к нему, в это время подходит мужик. Она говорит: довезете? Он подумал, потом отвечает: вообще мне не в город, но такую могу подвезти. Вот и поехали. Остановились у заправки. Это, сам знаешь, полтора километра от вокзала, заправились, и тогда он вдруг рванул с шоссейки на проселок, там рощица есть. Она поняла. Он попер на нее, хотел снасильничать. Да она, видно, у тебя кое-чему обучена, врезала ему. Тогда гад машину развернул и на ходу ее выбросил. Она сознание потеряла, но потом пришла в себя от боли. Вот и считай: около трех часов, а может, и более — проверить надо — к твоей хате ползла… Врач говорит: повозиться придется. Но сердце хорошее, да и молода… В общем, обещал: все сделает.
— А сейчас?
— Ну что ты спрашиваешь? Кому в операционной хорошо?.. Сиди тут, жди. Часа два, а то и три провозятся… Дай закурить.
— Я не курю.
— Ладно, тогда я свои. «Шипку» смолю, не как некоторые мастера. Ну что я тебе скажу — дело-то это не наше.
Виктор не понял:
— А чье же?
Капитан вздохнул, вынул из сумки карту.
— Вот, смотри… Вот черта города. А дальше роща. Преступление совершено там. Значит, это дело районщиков… Понял?
— Нет.
— Город вести его не может. Это район… Я уж туда позвонил, сказал, в чем суть. Сядешь в автобус, подъедешь к ним в отделение…
— Да черт с вами! — вырвалось у Виктора. — Были вы бюрократами, ими и останетесь.
Еремея спокойно пригладил тонкие усики, ответил:
— Порядок есть порядок. Хочешь, я тебя до районщиков подброшу?
— Поехали, — решительно встал Виктор.
Не мог он тут сидеть и ждать, как пройдет операция, сойдет с ума от ожидания. Надо заниматься каким-то делом, а найти эту сволочь, сотворившую такую беду, необходимо, хоть тресни.
Еремея сел за руль, и они тронулись. Хотелось пить, вонь от сигареты Еремеи раздражала, но надо было терпеть, ведь этот капитан старается помочь. Вскоре они увидели заправку. Возле нее уже вытянулся хвост грузовиков с одной стороны, а легковых машин — с другой. Еремея хотел свернуть, но Виктора вдруг осенило: ведь заправщица — там работали только женщины — смены еще не сдала, значит, она видела ту сволочь, который заправлялся ночью, в это-то время здесь никого нет.
— Стой, — сказал Виктор. — А ну, поехали к заправке…
Капитан поколебался:
— Ты что же хочешь, чтобы я начинал расследование?
— А мне плевать, как это у вас называется. Давай туда. Может, узнаем, кто сидел за рулем.
Окошко, за которым сидела заправщица, было закрыто, но сквозь большое, давно не мытое стекло было видно, как там копошились две женщины. Шла пересменка. Вот ведь всегда так: как только начинается интенсивное движение, они закрывают свое окошко и скапливаются машины. Еремея кивнул Виктору, и они обогнули здание. Тут, на асфальтовой дорожке, подле мутной лужи возился у «Волги» коротышка в замусоленной синей куртке, лицо его было в пятнах, небрито.
— Эй, Поздняк, — окликнул его Еремея. — Ты что, тут сервис открыл?
Мужичишка осклабился, но смотрел испуганно, лицо было безвольно, покрыто желтой щетиной.
— Да подсобить одному фрайеру надо. Я мигом, капитан. Делов-то…
— Ты тут вечно пасешься, — брезгливо сказал Еремея. — Сколько раз говорил…
— А делать-то что? — вздохнул мужичишка.
Еремея махнул рукой и направился к дверям.
Виктор знал Поздняка, да кто его в городе не знал — руки у этого слесаря золотые, все умеет, машины знает так, что редко такого другого сыщешь. Однако был он мужик запойный, лечили его, лечили — ничего не помогло, да еще характер скандальный. Так — тихоня, тихоня, а как взорвется, может целый погром устроить. С работы его то и дело гнали, хотя и сожалели об этом. Но разве с таким неуправляемым справишься? Видно, и сейчас он без работы, потому и ошивается у заправки — тут всегда найдется дело. Поздняк еще славился тем, что поменял, наверное, с десяток жен. Вроде грязноватый, невидный, да еще крепко пьющий, а вот всегда находилась женщина, готовая его обласкать, поселить у себя. И ни одна не гнала впоследствии, а он сам от нее уходил, и оставленная жаловалась чуть ли не на всю округу: как же ей жить теперь?