Внук Бояна
Шрифт:
— Хо-хо! Сыновей у них целая ватага, да не хотят дома жить. Кто в княжьих войсках служит, кто у купцов. Одна дочка осталась младшая — Яришка. Чистая бесянка...
А вкусный запах жареного мяса дразнил и радовал гостей, они были готовы скорей взять по куску подрумяненной боковины или окорочок и рвать сильными зубами сочную, недожаренную оленину.
Но тут будто сама открылась следующая дверь: там в горенке- горел обливной светильник, но копоти не- чувствовалось.
Юрко вдохнул аромат духовитых трав и свежепеченого хлеба. Чистота в горнице порадовала его. У стен виднелись лубяные короба с одеждой, в углу висели армяки и шубы. Окруженный
— Дозволь подать тебе водицы, добрый молодец. — Потупила взор и добавила: — Нашему светлому княжичу мир и счастье.
— Ты меня знаешь? — удивился Ярослав.
— Довелось видеть в Пронске, когда в школе училась, на моленье. Мимо прошел.
— Как же я не заметил такой красавы?
— Тебе не до простых девушек. — И тише прошептала: — Это нам навек запоминается такое пригожество молодецкое.
Княжич вымыл руки над глиняным блюдом и, не спеша вытирая их вышитым рушником, все смотрел на девицу и спрашивал:
— Как зовут тебя?
— Яришка.
— Дочь мельника?
— И родной матушки.
— О-о, на язык ты шустра. И от гостей не прячешься. А половцев побаиваешься?
— Боюсь. Комар и тот смерти страшится. Кипчаки и за мной гоняются. А я люблю заводить их в болота. Нам-то в лесах каждый кустик ведом, каждый кустик ночевать пустит.
— Ты смелая! — похвалил Ярослав. — Люблю смелых! — И он окинул девицу ласковым взглядом. А она, вся сияя, поклонилась ему:
— Кушай, княжич дорогой, открывай трапезу.
И пошла к другим гостям поливать воду на руки. А когда уселись все за стол, подавала жаркое, кашу, в жире пареную, наливала холодного хмельного меду и потчевала:
— Ешьте досыта, не обижайте матушку — она ведь при княжеском дворе куховарила. Что на столе есть — все вам и съесть.
Епифан старательно обгрызал оленью боковину, потом принялся за пироги с горохом и гусиными выжирками.
Ярослав ел вяло, больше пил медовуху. Он еле сидел, его морозило, боль в руке нарастала, рана не давала покоя, горела. Ему было приятно видеть, как заботливо Яришка подавала лучшие куски, щедро подливала меду. Ей лет семнадцать, но она принаряжена, как взрослая. На белой шее красовались цветные бусы, в русой косе просвечивали золоченые нити, кокошник поблескивал, весь в разноцветных камешках.
И Юрко поглядывал на Яришку. Конечно, для Ярослава она так принарядилась. Неужто эта простолюдинка посмела так открыто полюбить княжича? Девичья блажь!- Завтра Ярослав уедет, и все забудется. Останется светлая дружеская память, да изредка набежит игривая желанная думка.
Ночью, лежа в горнице рядом с Ярославом на кошмах и мягких волчьих шкурах, Юрко с опаской вслушивался в прерывистое дыхание ворочавшегося с боку на бок и стонущего княжича. А утром его разбудил тихий шорох и нежные слова:
— Ой, княжич, княжич, зачем умолчал вечером б ране своей, а теперь ехать тебе нельзя. У тебя огневица.
— Вот и хорошо, буду возле, на тебя любоваться.
— Не шути, княжич, тебе жить надобно. Народов пра* вить. Дай хоть ты ему радость, а то ни один князь не старается для людей, а все себе и себе... Когда-то люди жили вольготнее.
— О-о, какая ты смелоязыкая! — опять
— То не я говорю, а дед мой.
— Кто же твой дед, может, языческий жрец?
— Ты угадал, княже.
— Может, и ты — язычница?
— Не знаю... Дед говорил: старая вера не запрещала ни другой веры, ни всяких радостей. Кого любишь, того и имеешь мужем. А новая вера говорит, что мужа назначает бог и чтоб жена боялась мужа, как холопка своего господина. Разве это правильная вера? Как же жить, если бояться любимого?.. Уж лучше буду любимому названой сестрой!
— Хотел бы я, чтобы у меня была такая названая сестренка! — полушутливо проговорил Ярослав.
— Хорошо, пусть будет так! — глубоко вздохнув, строго ответила Яришка и шикнула: — Тише! Тебе нельзя говорить беспокойное. Спи, и ты скорее выздоровеешь. Буду лекарить...— И зашептала:—-Запекись, рана смертная. Ты срастись, тело с телом, кость с костью, жила с жилою... — Говорит, а сама смотрит в пустоту, и глаза в какой-то далекой- далекой думе, будто заволоклись мутным блеском. Потом тронула рукой розовый горячий лоб княжича, и взгляд ее стал озабоченным и сердитым.
— Не пущу тебя, княжич! —- проговорила еще решитель? ней. — Нужно могучее снадобье, чтобы пришло исцеление. Рана уже начинает чернеть, а это — смерть...
Заметив мелькнувшую тревогу в серых глазах князя, улыбнулась:
— Не печалься, братец названый, сама буду лечить. Лежи, покойся.
— Не вылежу без дела! — Ярослав посмотрел на нее протестующе. Ему хотелось сказать ей что-то приятное, но он только пожал ее руку.
— Это хорошо! — обрадованно подхватила Яришка. — Значит, тебя еще не свалила болезнь. Но я прошу, княжич, останься, чтобы жить. Ложись и лежи, отдыхай. Тебя ждет великое, — ты вот и языческим не гнушаешься... Ты всем люб! Про тебя одного в Пронске говорят доброе...
Голос Яришки был полон тревоги и мольбы, и Ярослав, густо краснея, прошептал:
— Будь я не княжич, я навсегда остался бы здесь.
— У тебя есть суженая? — Она сдвинула густые брови, ждала, а он ответил не сразу:
— Лечи! Я в твоей власти. Вылечишь, и я уйду навсегда. Биться! Биться!.. — Он вдруг заговорил непонятное, горячечными, воспаленными глазами смотрел на нее, но не улыбался — с ним началась лихорадка.
К вечеру Ярослав начал бредить, потом выпил настой травяной и забылся в тяжелом сне. Яришка с окаменевшим лицом, строгая, как повелительница, передала Юрко навары трав, сказала, что надо делать, а сама тихо скользнула в летнюю клеть. Там на стенах висели брони, кольчужки, топоры, боевые палицы, мечи, ножи. Она выбрала свой любимый короткий меч и копье, надела кожаный нагрудник, выделанный из шейной воловьей кожи, щ такую и медведь не порвет, и нырнула из калитки во тьму. Черный лес поглотил ее...
Этой тайной тропой по ночам ходят лишь избранные богами старцы на моления в капище светлого Перуна. Дед ее Маркун там первый слуга богов — верховный жрец Стрибога и старший волхв местной языческой общины. Он знает все тайны. Все ему ведомо: видимое и невидимое, и нет болезни, которой он не мог бы одолеть. Но вдохнет ли он жизнь в ее любимого князя? Если нет, тогда и не стоит жить!..
Лягушки орали, как перепуганные насмерть. Бобры со скрежетом точили древесину. Где-то с грохотом повалилось дерево. Кто-то шлепал по воде, будто сам водяной мохнатыми лапищами; сучья трещали, как под тяжелой поступью громадного зверя...