Внук Бояна

Розанов Сергей Константинович

Молодцы ставили перевесы — плетенные из тонких веревок сети, развешивали их меж деревами на звериных тропах, а потом гнали оленей и лосей на .эти тропинки. Землекопы готовили ямы-землянки для зерна и хранения съестного, стены выравнивали, обмазывали глиной, крыши настилали из сосновой и березовой коры. Такие ямы и под каждой хатой. Набегут враги и сожгут селение, но вернутся хозяева из леса — хаты нет, а пища наготове. Бортники выискивали по чащобам дуплистые деревья — ульи, делали на них топорами затесы — у каждого свое тавро. Если дупло высоко, древолазы надевали на ноги железные шипы на ремнях и лезли

вверх, — то была выдумка Савостия, он сам шипы отковывал.

И женкам было полно забот в лесу: собирали и сушили впрок грибы, дикие лесные груши и яблоки, орех, лещину.

Изредка Ярослав и Юрко наезжали по вечерам на мельницу к Яришке. Она заводила удивительные речи о древней старине, что слышала от старших. Мельничиха ставила на стол вкусную снедь. Под медовуху шел веселый разговор. Гости любовались красивой девушкой, пока не приходила пора идти ей на моление. Не сразу юноши освобождались от воспоминания о ней. Лишь потом, подъезжая к Соснову, Ярослав начинал говорить о Всеславе. Только она будет женой!.. Жена! Какое счастье таит в себе это слово!

Уже полгода прошло, как они расстались. Всеслава подарила ему золотую застежку к плащу работы лучших киевских златоковцев. На пряжке искусно изображена львиная голова, глаза из граненого изумруда горят на солнце зеленым пламенем.

— Будь смел, как лев, — сказала она, прикалывая застежку. — Но будь и осторожен: лев спит, а один глаз все видит, и уши все слышат.

Тихим летним вечером прощались они; он тогда сказал ей:

— Буду. Ты это узнаешь. Теперь я — князь!

— Вот, по-княжески и не суди строго: человек добр, только жизнь ожесточает его. Будь к своему народу справедлив и ласков, как был Ярослав Мудрый. Его любили люди, за ним шли все!

— Буду. Ты услышишь и это.

— Будь здрав и силен! — Она перекрестила его. — Я стану ждать тебя и твоих вестей.

— Я прискачу сам.

— Когда слава твоя засверкает, батюшка не станет перечить.

— Я добьюсь доброй славы!

— Ладно было бы! Но если беда страшная придет. Гордо держись! Ты — князь! Я буду молиться за твое спасение...

Светлый это был час, и он запомнился на всю жизнь. Ее слова вошли в душу навечно. И он шлет ей сейчас послания. Пронские гонцы каждый месяц скачут в Киев с вестями. И привозят ответ. Но хватит ли у нее сил ждать? Когда еще будут готовы новые свои хоромы? Когда все в Донском княжестве наладится? Не просватает ли ее отец, князь Киевский Рюрик, за королевича заморского? Их много, вертлявых и тонконогих, пестрыми табунами наезжают в Киев на смотрины прекраснейших русских княжон, ходят вальяжно или надутой павлиньей походкой, в смешном — расписных одеяниях, кривят тонкие губы: все им не так, все не по нраву!.. Только ахают и охают завистливо, когда речь заходит о богатствах Руси... Там, на западе, им все уши прожужжали о русских несметных сокровищах. У русских невест — богатейшее приданое.

Ярослав даже вскочил со скамьи — так бы и умчался на коне в далекий Киев! Прямо — в ночь! Но что это изменит? Надо ждать, пока Всеслава не возмужает, войдет в полнолетие. Она станет его невестой! И уж тогда в обиду себя не даст, что захочет, то и сделает. Она такая! Она рождена повелевать. А славу он завоюет!

Закат уже потух, небо было все в золотом пламени: завтра ветер буйный

рванется из степи. Может быть, донесется кизячий дымок половецких костров. Сидят бритые вороги у огней, грызут недоваренную конину...

Скамья стоит над самым обрывом, у мельника в саду. Внизу Дон, потемневший ввечеру. Там друг Юрко с мельниками ловит желтую стерлядь на вечернее варево. А Яришка еще в полдень ушла за лечебными травами и не знает, что они приехали на взмыленных конях, соскучились по ней.

Шорох раздался за омшаником, крадучись, высунулась длинная вечерняя тень.

— Кто там? — спросил Ярослав, невольно хватаясь за меч.

— Прости, княже, я — холоп твой, Кузяшка.

— Ладно, что не лихой человек крался, а то голову снес бы. Но и то знай: ты — не холоп теперь. У нас все — смерды: так говорят Юрко и Епифан. А мое дело воинское.

— И я — воин, княже. Сам же приказал.

— Ты клялся все выполнять. Вот и поспешай и с мечом, и с плугом.

— У боярина я был ремесленником. Узорочья ковал.

— Будешь и то делать, придет пора. Пока вижу: из тебя добротный лазутчик стал. За одно не хвалю— за самочинность! Сказывают, ты ходил к половцам с одним засапожным ножом? То верно?

— Каюсь. На утренней зорьке. Спят они, как сурки. Кумысу нахлещутся — утром башку не подымут.

— Шальной ты! Без спросу!

— Так никто бы не дозволил, княже. А меня тоска заела. Ковать искусное! Шел к ним как околдованный... И добыл-таки у них ручное всякое способие к златоковству. У киевских умельцев оно крадено ими.

— А если б тебя схватили?

— A-а, мне теперь не до жизни. С отчаяния ходил я...

— Что случилось? — Ярослав нахмурился.

— А та девка, от которой страдаю, любит...

— Плохо твое дело, Кузян. Но ты уверен, что и ему она по душе?

— Спроси себя, княже.

— Так-то я? — От удивления Ярослав даже поднялся со скамьи: — Ты неверно думаешь! На сердце у меня не был.

— Я это знаю, княже. Не гневайся.

—Ты мало знаешь и по-холопьи судишь. Обрети покой: у меня есть лада в Киеве. На кого же я её променяю? Скажи! — Ярослав уставился в глаза Кузяна, густые брови нависали все грознее: с кем посмел сравнить этот смерд его любимую?!

— На Яришку! — почти выкрикнул Кузян и даже вперед шагнул в забывчивости. — Мне все ведомо. И я вижу, как горят ее глаза, когда встречает тебя. Она, как на молении, становится блажной...

— Прикуси язык!— прикрикнул Ярослав. — Чужие думы никому не ведомы. Особливо хорошие. — К удивлению Кузяшки, князь продолжал спокойнее: — И разве плохо, когда человек человеку дает радость? Это по-божески...

— Тебе радость! А каково мне?

— А ты не страшись. Плохого твоей ладе не будет. Я говорю.

— Бояре говорят одно, а делают другое.

— Не забывайся! — крикнул Ярослав, сжимая кулаки.— Я — князь. А князь — поставленник бога: карать злобствующих и миловать добрых людей, а не кривить душой... И я говорю: за Яришку не тревожься. Она — как сестра мне. Веришь?

— Хотел бы... Только кто я? Простой смерд!

— А ты не умаляй себя. Ты — и воин, и искусный в делах. Даже простой кузнец подобен кудеснику, а ты — златоковец! Ну... а за самовольство — не помилую. Наказанье тебе: ставься на землю, паши и сей, успевай и с узорочьем.